Шарль Бодлер - Мое обнаженное сердце

Было любопытно наблюдать, как Рувьер выразил любовь и нежность в «Маэстро Фавилле». Он был очарователен. Исполнитель роли мстителя, ужасного Гамлета, он стал самым чутким, самым нежным из супругов; украсил супружескую любовь цветком дивной рыцарственности. Его торжественный и глубокий голос трепетал, словно душа его была в другом, нездешнем мире; казалось, будто он парит в какой-то нематериальной лазури. Было единодушие в похвалах. Только г-н Жанен, так нахваливавший актера несколько лет назад, захотел сделать его причастным к неудовольствию, которое ему причинила пьеса19. Что за беда? Если бы г-н Жанен слишком часто натыкался на истину, он мог бы ее скомпрометировать.

Упомянуть ли еще отменный вкус, направляющий подготовку костюмов Рувьера, или искусство, с которым он гримируется, однако не как миниатюрист или фат, а как настоящий актер, в котором всегда живет художник? Его одежды развеваются или гармонично облегают его – это последний мазок, характерная черта, отметившая артиста, для которого нет мелочей.

У одного необычного философа мне попалось несколько строк, заставивших меня задуматься об искусстве великих актеров:

«Когда я хочу понять, до какой степени кто-то осторожен или глуп, хорош или дурен или каковы его нынешние мысли, я как можно точнее воспроизвожу выражение его лица и жду, какие мысли или чувства появятся у меня в голове или сердце соответственно моей физиономии»20.

И когда великий актер, напитавшись своей ролью, одетый, загримированный, оказывается перед зеркалом, ужасный или очаровательный, обольстительный или отталкивающий, и изучает эту новую личность, которая на несколько часов должна стать его собственной, он извлекает из этого анализа некое новое совершенство, своего рода возвратный магнетизм. И вот – магическая операция завершена, чудо объективности свершилось, и артист может воскликнуть: «Эврика!» Став воплощением любви или ужаса, он готов выйти на сцену. Таков Рувьер.

ГЛАВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ:

Дон Жуан, дошедший до скуки и меланхолии.

Его главный слуга или эконом, которого я хочу назвать иначе, нежели Лепорелло или Сганарель, – персонаж холодный, рассудочный и пошлый, беспрестанно твердящий лишь о добропорядочности и бережливости; он охотно объединяет эти две идеи; обладает своего рода сообразительностью на манер Франклиновой. Этот плут и напоминает Франклина1. Это будущая буржуазия, которая вскоре сменит хиреющее дворянство. Впрочем, эконом ненавидит своего хозяина и особенно его сына. Он сколотил себе состояние, управляя делами Дон Жуана, и ненавидит его из-за плохо скрытого презрения, которое тот открыто проявляет к нему и к деньгам. Сын Дон Жуана, скороспелая копия своего отца, доставил слуге немало мучений, так что вторая его ненависть вполне объяснима. Обе составляют одно целое.

Юная танцовщица цыганского племени, Соледад или Тринидад, которую Дон Жуан похитил, воспитал и защитил. Для нее, несмотря на разницу в возрасте, нет ничего милее и краше любовника; и она имеет право гордиться им более, чем он сам.

Сын Дон Жуана, испорченный, набитый пороками и любезностью, воспитанный и образованный своим отцом. Предположим, ему семнадцать лет. Важно, чтобы эту роль сыграла женщина; я дам разъяснение, когда дойду до сцен, благодаря которым эта роль заблистает.

Юная немецкая принцесса, будущая жена овдовевшего Дон Жуана.

Король Испании.

Старая цыганка. Воры, цыгане, танцовщицы.

Несколько красивых женщин, составляющих фантастическое окружение Дон Жуана, на каждой из которых лежит особая обязанность: белье, надзор за слугами и т. п. Статуя, фантастический колосс, гротескный и необузданный, в английском вкусе. Тень Катилины2, ангел, интересующийся Дон Жуаном.

Драма начинается, как «Фауст» Гете. Дон Жуан прогуливается по городу и сельской местности со своим слугой. Он расположен к откровенности и говорит о том, что смертельно скучает и как ему непреодолимо трудно найти себе занятие или новые наслаждения. Признается, что порой ему случается завидовать наивному счастью людей, стоящих гораздо ниже его. У этих обывателей, которые проходят мимо с женщинами столь же глупыми и вульгарными, как они сами, есть страсти, благодаря которым они страдают или счастливы. Эти мужланы, несмотря на свое невежество, грубую пищу, грубую одежду и тяготы, достойны зависти, поскольку наслаждение доставляет не качество вещей, но сила желания. Слуга отвечает плоскостями, достойными его скудного ума, – дескать, немыслимо, чтобы его господин был несчастен при таком знатном имени да с таким богатством; что он сам, хоть и бедняк, но все ж таки человек, сумел бы быть счастливым и с гораздо меньшим и т. д.

– Вот цыгане, укравшие ослов, за ними гонится полиция. Они наверняка в большой опасности; но тем не менее я почти побьюсь об заклад, что у них есть для счастья что-то такое, что мне неведомо. Вообще-то я бы хотел, чтобы мы в этом убедились. Если поможем этим славным людям и поколотим полицейских, наверняка сможем узнать их поближе. Это странное племя таит для меня какое-то неведомое очарование.

– Ах, сударь! – отвечает ему слуга. – Не найдется слуги в Испании, которого хозяин принуждал бы к таким странным приключениям, как это, в которое вы собираетесь ввязаться. Воля ваша; но что за странное развлечение для такого большого вельможи – рисковать своей жизнью ради спасения каких-то проходимцев!

Цыганский табор в горах.

[Письмо актеру Ж.-Н. Тиссерану]

Суббота, 28 января 1854 года.

Я получил от Вас, дорогой г-н Тиссеран1, письмо с кучей комплиментов. Подождите, пока я их заслужу. Позже увидим, найдется ли за что меня хвалить; впрочем, я очень хорошо чувствую, что собираюсь подвергнуть себя – и надо сказать, по

Вашему наущению – большому испытанию. Скоро станет известно, способен ли я на хороший драматический замысел. Впрочем, как раз об этом сюжете и о том, чтобы ознакомить Вас с ним, я и пишу Вам это немного длинное письмо, которое собирался написать уже много дней назад, да все откладывал.

Но для начала позвольте обратиться к Вам с вопросом, от которого я буду рад освободиться, поскольку он близок к нескромности – ведь будь мы даже ангелами, знакомы-то мы совсем недавно. Мои статьи, мои несчастные статьи, мои окаянные статьи словно удлиняются под моей рукой; у меня работы еще на несколько дней, и я не могу встать из-за стола из страха задержать блаженный миг, когда избавлюсь наконец от этой хворобы и особенно когда получу крупную сумму. Однако у меня нет уже ни су, буквально; 20, 25 франков для меня, когда я заперт, как сейчас, – это целая неделя жизни. Само собой разумеется, если это не слишком смутит Ваш кошелек – я верну их скоро, быть может, даже в первые дни февраля. А если Вы соблаговолите проявить совершенную любезность, то, вместо того чтобы передавать деньги этому человеку, занесите их мне сами, когда навестите меня с визитом, – особенно если у вас нет денег. Хороший визит, когда живешь взаперти, – это лучшее из развлечений.

Возвращаюсь к делу, которое не идет у меня из головы. Я очень хочу, чтобы мы договорились, у меня чувство, что я буду нуждаться в Вас, – полагаю, что в некоторых случаях Вы должны, лучше, чем я, отличать возможное от невозможного.

Хотя это важно, я еще не подумал о названии. «Колодец»? «Пьянство»? «Дурная наклонность»?

Моей главной заботой, когда я начинал думать о своем сюжете, было: к какому классу, к какой профессии должен принадлежать главный герой пьесы? Я решительно выбрал тяжелое, безыскусное, суровое ремесло: продольный пильщик. Меня к этому почти вынудило то, что я уже располагал песней, мелодия которой кажется ужасно тоскливой и произведет в театре великолепный эффект2, если мы выведем на сцене заурядное место работы или, особенно, как мне очень хочется, если я разверну в третьем акте картину лирической пирушки или песенного состязания. Это до странности жестокая песня. Начинается она так:

А лучше всего то, что она почти пророческая и может стать «Песней об иве»3 нашей простонародной драмы. Этот продольный пильщик, миляга этакий, в конце концов сталкивает свою жену в воду и говорит, обращаясь к Русалке (все, что до этого места, я опускаю):

(Надо бы черкнуть кому-нибудь из местных, чтобы заполнить тут пропуск и записать мелодию).