Так и оказалось. Не успел я прочесть и двух страниц, как меня одолела дремота, усталые веки сомкнулись, и я начал погружаться в мир грез и заснул не менее крепко, чем кот Огастус. Когда я проснулся, оказалось, что я проспал около двух часов, и, разминая затекшие конечности, я вдруг вспомнил, что забыл послать телеграмму Селедке. Я пошел в спальню тетушки Далии и исправил эту оплошность, продиктовав текст телеграммы почтовому служащему, которому явно не мешало бы обратиться к специалисту по проблемам слуха. После этого я снова вышел на воздух, собираясь вернуться на лужайку и продолжить чтение, но тут услышал звук мотора и к моему огромному удивлению увидел у парадной двери выходящего из автомобиля Селедку.
От Лондона до «Бринкли-Корта» около ста миль, а телеграмму я послал всего две минуты назад, поэтому, увидев Селедку у дверей дома, я не мог не подумать про себя: «Быстрая доставка, ничего не скажешь!» Он побил рекорд того парня из шуточной сценки, которую любит исполнять Китекэт Поттер-Перебрайт на концертах для курящих в клубе «Трутни», где один говорит, что собирается поехать на машине в Глазго, а другой спрашивает: «А далеко это?», и тот ему отвечает: «Триста миль», а второй спрашивает: «И сколько же ты туда будешь ехать?», на что первый отвечает: «Полчаса, приятель, примерно полчаса». Вот почему, когда я окликнул Селедку, в моем голосе прозвучало неподдельное изумление.
Услышав голос старого друга, он повернулся ко мне с резвостью кота, которого бросили на раскаленную печку, и я увидел, что его физиономия, обычно сияющая радостью бытия, на этот раз искажена душевной мукой, словно он только что проглотил несвежую устрицу. Я сразу же догадался, в чем дело, и едва заметная улыбка заиграла на моем лице. Очень скоро, сказал я себе, я верну на его щеки румянец счастья.
Он сделал судорожное глотательное движение и произнес замогильным голосом, каким говорят духи во время спиритических сеансов.
— Привет, Берти.
— Привет.
— Стало быть, это ты.
— Стало быть, я.
— Я так и рассчитывал тебя здесь встретить.
— Твоя мечта сбылась.
— Ты сам мне сказал, что едешь сюда.
— Сам.
— Как жизнь?
— Грех жаловаться.
— Тетушка здорова?
— Вполне.
— А ты?
— Более или менее.
— Замечательно. Давненько я не был в «Бринкли».
— Давненько.
— Здесь мало что изменилось.
— Да, немного.
— Вот, стало быть, такие дела…
Он опять судорожно сглотнул, и я понял, что мы приступаем к разговору по существу, а все, что было до этого, — лишь неофициальный предварительный обмен репликами. Я имею в виду ту чепуху, которой потчуют друг дружку политические деятели на встречах, проходящих в атмосфере дружбы и добросердечности, перед тем, как вцепиться друг другу в волосы и перейти к делу.
Я оказался прав. Он скорчил такую гримасу, словно за первой несвежей устрицей последовала вторая, уже и вовсе тухлая.
— Я прочел объявление в «Таймс», — сказал он.
Я продолжал играть свою роль. Гуманнее было бы тотчас вернуть на его лицо румянец счастья, но мне захотелось еще немного помурыжить дуралея, и потому я не спешил снять маску.
— А, ну да. В «Таймс». Объявление. Понятно. Так ты его прочел?
— В клубе. После обеда. Я глазам своим не поверил. Что ж, и я поначалу не поверил своим глазам, но не стал ему об этом рассказывать. До чего же это похоже на Бобби — придумать хитроумный план и не известить в первую очередь его. Наверное, у нее просто выскочило из головы, а может быть, она нарочно от него скрыла, по каким-то ей одной понятным соображениям. Никогда не знаешь, что от нее ждать.
— И я скажу тебе, почему я не мог в это поверить. Как ни дико это звучит, но еще два дня назад она была помолвлена со мной.
— Да что ты говоришь?
— Можешь мне поверить.
— Помолвлена с тобой, говоришь?
— Помолвленнее не бывает. И все это время она замышляла гнусное предательство.
— Да уж, признаюсь…
— Если ты когда-то слышал о предательстве более гнусном, поделись, буду рад. Вот что такое женщины. Это ужасные создания, Берти. Нужно издать закон. Надеюсь дожить до того дня, когда женщин запретят законом.
— А как же с продолжением рода человеческого?
— А зачем ему продолжаться?
— Что ж, понимаю. В чем-то ты прав.
Он в сердцах отбросил носком ботинка проползавшего мимо жука и задумчиво нахмурился.
— Больше всего меня поразила ее холодная, бесчувственная жестокость, — продолжал он. — Ни единого намека на то, что она собирается дать мне отставку. Не далее как на прошлой неделе, за обедом, она с величайшим увлечением обсуждала, где нам лучше провести медовый месяц. И вот, пожалуйста. Хоть бы предупредила! Естественно ожидать, что девушка, решившая растоптать твою жизнь с безжалостностью парового катка, черкнет на прощание пару строк, хотя бы на почтовой открытке. Видимо, ей такое и в голову не пришло. Предпочла, чтобы я узнал об этом из утренней газеты. Прямо как обухом по голове.
— Еще бы! Наверное, в глазах потемнело.
— Весь мир померк. До конца дня я обдумывал случившееся, а утром отпросился на работе, сел в машину и приехал, чтобы сказать тебе…
Он замолчал, не в силах побороть охватившие его чувства.
— Сказать мне — что?
— Сказать: что бы ни случилось, это не должно отразиться на нашей дружбе.
— Разумеется, нет. Как тебе такое могло прийти в голову!
— Такие старые друзья.
— Старее не бывает.
— Мы подружились еще мальчишками.
— В итонской форме и с прыщами на физиономиях.
— Точно. Мы были как братья. Я, бывало, отдавал тебе последнюю ириску, а ты по-братски делил со мной заветный пакетик леденцов. Когда ты болел свинкой, я подцеплял ее от тебя, а когда у меня была корь, ты заражался от меня корью. Каждый помогал другому, чем мог. Так что мы должны и дальше дружить, будто ничего не случилось.
— Именно.
— Иногда обедать вместе, как прежде.
— Ну, разумеется.
— Играть в гольф по субботам, а иногда в сквош. А когда ты женишься и обзаведешься собственным домом, я стану время от времени заходить к вам выпить пару коктейлей.
— Да, пожалуйста.
— Непременно. Хотя мне потребуется нечеловеческое самообладание, чтобы сдержаться и не треснуть шейкером по башке эту тупорылую притворщицу миссис Бертрам Вустер, урожденную Уикем.
— Неужели обязательно называть ее тупорылой притворщицей?
— А ты что, можешь придумать что-нибудь позабористее? — спросил он с видом человека, готового обсудить любые разумные предложения. — Слышал когда-нибудь про Томаса Оттуэя?[74]
— Не припоминаю. Это твой приятель?
— Драматург семнадцатого века. Он написал «Сироту». Так вот, в этой пьесе есть такие строки: «Какое зло на свете не совершалось женщиной? Кто предал Капитолий? Женщина. Кто погубил Марка Антония? Женщина. Кто стал причиной бесконечных войн, повергших в прах славную Трою? Женщина. Вероломная, коварная, все разрушающая женщина». Оттуэй знал, что говорил. Он взглянул на женщин под верным углом. Можно подумать, что он лично был знаком с Робертой Уикем.
На моем лице снова заиграла едва заметная улыбка. Все это меня ужасно забавляло,
— Знаешь, Селедка, может быть, я заблуждаюсь, но мне что-то подсказывает, что на данный момент ты не слишком высокого мнения о Бобби.
Он пожал плечами.
— Нет, отчего же. Не считая того, что мне хочется задушить ее собственными руками, а потом поплясать на останках в подбитых гвоздями сапогах, я к ней вполне равнодушен. Она предпочла тебя мне, и больше здесь разговаривать не о чем. Самое главное, чтобы наша с тобой дружба не пострадала.
— И ты проделал столь длинный путь лишь для того, чтобы в этом убедиться? — растроганно спросил я.
— Честно говоря, я надеялся, что мне удастся получить приглашение на ужин и отведать кулинарных изысков Анатоля прежде, чем я сниму комнату в «Безрогом быке» в Маркет-Снодсбери. Анатоль готовит все так же восхитительно?
— Лучше прежнего.
— Могу себе представить — все, наверное, так и тает во рту. Прошло два года с тех пор, как я имел счастье приобщиться к его шедеврам, а я до сих пор не могу забыть их вкус. Великий артист!
— Что и говорить! — воскликнул я и с удовольствием обнажил бы в знак уважения голову, не окажись я без шляпы.
— Как ты считаешь, есть у меня шанс напроситься на ужин?
— Разумеется, мой дорогой друг. В этом доме никогда не откажут нищему и убогому.
— Вот и чудесно. А после ужина я сделаю предложение Филлис Миллс.
— Что?
— Я знаю, что тебя смутило. Она родственница Обри Апджона, подумал ты про себя. Но, с другой стороны, Берти, разве это ее вина?
— Пожалеть, а не осуждать?
