Когда появилась мадмуазель де Верней, кончалось чтение Евангелия. В священнике она с некоторым страхом узнала аббата Гюдена и поспешила спрятаться от него за огромным обломком гранитной скалы. Она быстро повлекла за собою Франсину. Но напрасно пыталась она увести Налей-Жбана с того места, которое он избрал для своего участия в церемонии этого богослужения. Мари надеялась избежать опасности, заметив, что характер местности позволит ей незаметно уйти раньше всех. Сквозь широкую трещину в граните она увидела, как аббат Гюден взобрался на каменную глыбу, заменившую ему церковную кафедру, и начал проповедь:
— In nomine Patris et Filii, et Spiritus Sancti...[28]
При этих словах все благоговейно перекрестились.
— Дорогие братья, — громко сказал аббат, — сначала помолимся за усопших: за Жана Кошегрю, Николá Лаферте, Жозефа Бруэ, Франсуа Паркуа, Сульпиция Купьо. Все они из нашего прихода и все умерли от ран, полученных ими в бою у Пелерины или при осаде Фужера... De profundis...[29]
Покаянный псалом читали, как это заведено обычаем, поочередно церковнослужители и молящиеся, и каждый стих произносили с усердием, предвещавшим успех проповеди. Когда псалом закончили, аббат Гюден снова заговорил, и голос его все разрастался: бывший иезуит знал, что горячая страстность речи — самый убедительный аргумент для его диких слушателей.
— Христиане! — говорил он. — Сии защитники бога подали вам пример исполнения долга. Не стыдно ли вам? Что скажут о вас в раю? Если бы не эти люди, которым уготовано вечное блаженство и которых святые встретят с распростертыми объятиями, то господь бог подумал бы, что в вашем приходе живут басурмане. Знаете ли вы, молодцы, что о вас говорят в Бретани и у самого короля?.. Не знаете? Верно? Так я вам скажу: «Как! Синие низвергли алтари, поубивали ректоров, казнили короля и королеву, хотят забрать из Бретани всех молодцов и сделать из них таких же синих, как они сами, и послать их далеко от родных приходов воевать в чужие края, где они могут умереть без покаяния и потому на веки веков пойдут в ад; у молодцов в приходе Маринье сожгли церковь, — а они опустили руки! О-о! Проклятая Республика продала с торгов божье имущество и земли сеньоров, разделила деньги между своими синими, а потом, чтобы питаться нашими деньгами, как она питается нашей кровью, издала такой декрет, чтобы с каждого экю в шесть франков брать по три франка, а из каждых шести человек брать по три человека в солдаты, — а молодцы из прихода Маринье не схватились за оружие, чтобы выгнать синих из Бретани! Ах, ах! Не пустят их в рай, и никогда не вымолить им спасения души!» Вот что о вас говорят! Христиане, дело-то идет о вечном блаженстве! А как вам его заслужить? Сражайтесь за веру и короля! Позавчера, в половине третьего дня, явилась мне сама святая Анна Орейская. И она сказала мне вот так же явственно, как я вам сейчас говорю: «Ты священник в приходе Маринье?» — «Да, госпожа моя, к вашим услугам!» — «Ну, так вот, я святая Анна Орейская, а богу я прихожусь родней, на бретонский лад. Я всегда нахожусь в Орей, а сюда пришла для того, чтобы ты сказал молодцам из Маринье: пусть они не надеются спасти свою душу, пока не возьмутся за оружие. Не давай им отпущения грехов, покуда не станут они служить богу. А когда они сделают это, благослови их ружья, и те молодцы, с кого ты снимешь грехи, станут без промаха попадать в синих, потому что ружья их будут освящены...» И она исчезла, а под дубом матушки Гусиные Лапки так и остался запах ладана. Я это место приметил. Ректор из Сен-Джемса поставил там красивую деревянную богоматерь. А вечером туда прибрела мать Пьера Леруа, которого называют Крадись-по-Земле, и бог исцелил калеку от ревматизма за добрые дела ее сына. Вот она, эта женщина, и вы собственными своими глазами увидите, что она ходит одна, без всякой поддержки. О, чудо! Такое же чудо, как воскресение из мертвых блаженного Мари Ламбрекена; бог сотворил это чудо, чтобы показать, что никогда он не покинет своих бретонцев, если они будут сражаться за служителей господа бога и за короля. Итак, дорогие мои братья, если хотите заслужить спасение души и показать себя защитниками короля, нашего владыки земного, вы должны во всем повиноваться человеку, которого послал король и которому мы дали имя Молодец. И тогда вы уже не будете басурманами, а вместе со всеми молодцами Бретани встанете под знамя божие и можете тогда забрать у синих из карманов деньги, которые они у вас украли, — ведь пока вы ведете войну, поля ваши не засеяны, а потому господь бог и король отдают вам добро убитых врагов. Христиане, неужто вы хотите, чтобы люди сказали, что молодцы из Маринье отстали от молодцов из приходов Морбигана, святого Георгия, Витре и Антрена, а ведь они все поднялись на службу богу и королю. Или вы хотите отдать им одним всю добычу? Что же вы, как еретики, будете сидеть сложа руки, когда столько бретонцев стараются заслужить себе спасение души и защитить короля? «Оставь все и иди за мной» — сказано в Евангелии. Разве мы, священники, уже не отказались от десятины?! Оставьте все и ведите священную войну. Вы уподобитесь Маккавеям. И все вам тогда простится. С вами будут тогда ваши ректоры и другие священники, и вы победите! Помните, христиане, что только на нынешний день дана нам власть благословить ваши ружья. Кто не воспользуется сей благодатью, к тому святая Анна Орейская не будет столь милосердна, как в прошлую войну, и не преклонит ухо к их молитвам.
Патетический тон проповеди, громовые раскаты голоса и жестикуляция, от которой оратор весь вспотел, казалось, не произвели большого впечатления: крестьяне стояли неподвижно, как статуи, вперив глаза в проповедника. Но вскоре мадмуазель де Верней заметила, что эта общая у всех поза вызвана своего рода магнетизмом: аббат зачаровал толпу. Подобно великим актерам на сцене, он захватил свою паству, и она слилась воедино, ибо он взывал к ее страстям и корысти. Он заранее давал прощение всем крайностям, развязывал единственные узы, которые сдерживали этих грубых людей и заставляли их соблюдать требования религии и общественной морали. Он осквернил свой сан священнослужителя ради политических интересов; но в те времена революции каждый в пользу своей партии превращал в оружие то, чем обладал, и мирный крест Иисуса становился орудием войны, так же как и лемех кормильца-плуга. Не видя вокруг никого, кто бы понял ее мысли, мадмуазель де Верней обернулась, чтобы посмотреть на Франсину, и была немало удивлена, увидев, что девушка разделяет всеобщий энтузиазм: она набожно молилась, перебирая четки, которые, вероятно, дал ей Налей-Жбан во время проповеди.
— Франсина, — шепнула мадмуазель де Верней, — ты, значит, тоже боишься стать басурманкой?
— О-о, мадмуазель! — ответила бретонка. — Поглядите! Ведь мать Пьера ходит!..
Лицо и поза Франсины говорили о такой глубокой вере, что Мари поняла тайную суть этой проповеди, влияние священников на деревню и причину поразительного эффекта сцены, которая началась в эту минуту. Ближайшие к алтарю крестьяне стали подходить к проповеднику один за другим и, опустившись на колени, подавали ему свои ружья, а он складывал их на алтарь. Налей-Жбан тоже поспешил освятить свою старую двустволку. Трое священников запели гимн «Veni Creator»[30], и тот, что служил мессу, окутал оружия смерти облаком голубоватого дыма, вычерчивая кадилом зигзаги, казалось, переплетавшиеся в воздухе. Когда легкий ветер развеял дым ладана, ружья по очереди раздали владельцам. Каждый шуан, стоя на коленях, получал свое ружье из рук священника, который при этом читал по-латыни молитву. Когда все снова вооружились и вернулись на свои места, глубокий и до тех пор безмолвный энтузиазм проявился бурно и вместе с тем трогательно.
— Domine, salvum fac regem[31].
Священник запел эту молитву звучным голосом, все подхватили ее хором и дважды пропели с каким-то неистовством. В этом пении было что-то дикое и воинственное. Две ноты, падавшие на слово «regem», которое крестьяне легко поняли, прогремели так внушительно, что мадмуазель де Верней с невольным умилением перенеслась мыслями к изгнанной династии Бурбонов. Эти воспоминания пробудили в ней образы собственного ее прошлого. Память возродила празднества при дворе, рассеявшемся по другим странам, — те празднества, где она блистала. Среди этих мечтаний внезапно возник образ маркиза, и тогда Мари, позабыв о картине, развернувшейся перед ее глазами, с обычной для женщин изменчивостью мыслей вернулась к планам мести, ради которых она рисковала жизнью, но которые могли рухнуть от единого взгляда. Она пожелала быть прекрасной в эту самую решительную минуту своей жизни, вспомнила, что у нее нет никакого убора, чтобы украсить прическу для бала, и ее прельстила мысль обвить голову веткой остролиста, так как ей понравились прихотливо изогнутые листья и красные ягоды этого растения.
