Орельен прошел на кухню и при виде заботливо приготовленного завтрака расчувствовался. Мадам Дювинь накрыла стол и поставила в фарфоровую вазочку букетик цветов. Рядом с салатницей стояли в идеальном порядке соль, перец и мелко нашинкованный сельдерей. И тут же накрахмаленная салфетка, сложенная треугольником: Орельен расхохотался. Ай да матушка Дювинь! И с ожесточением стал чистить туфли.
Когда он заканчивал в комнате туалет, взгляд его упал на гипсовую маску. На сей раз она показалась ему вылитой Береникой… Не Береникой вообще, а Береникой в минуту душевного волнения, когда от лица ее отливает кровь. Какая изумительная у нее кожа! Прозрачная, живая, до того живая, что невольно начинаешь думать о смерти…
Что это за историю об утопленнице рассказала ему мадам Дювинь? Бальное платье, кольцо, отрубленный палец. Он пытался собрать воедино разрозненные звенья этой истории, которые тогда не коснулись его сознания, и подошел к окну.
Долго, долго глядел он, как катит внизу Сена свои желтые, взбудораженные, холодные и не внушающие доверия воды. Бальное платье… Почему бальное платье? Какая тут скрыта драма, сотканная из ночного мрака и струй, из пошлых и глубоких тайн? Почему так часто вылавливают нарядных утопленниц? Ведь речные воды принимают в свое лоно обнаженное тело, подобно смерти, подобно любви. Холодом также веют и простыни, когда укрываешься ими вдвоем. И тут он обозлился на себя самого — ну зачем ему понадобилось отсылать мадам Дювинь, так и не разрешив ей убрать квартиру: пусть даже ничего не случится… Нет ни малейшего, даже самого крохотного шанса… Ну, а вдруг? Ну, а если?
Орельен сменил постельное белье и подмел пол. Время от времени он подымал глаза на гипсовую маску, такую белую, чистую, такую далекую.
Квартира миссис Гудмен на улице Цезаря Франка в представлении Береники Морель меньше всего напоминала мастерскую живописца или вообще артистическое жилище. Во всех новых домах, а новыми называли в ту пору дома постройки девятисотых годов, имелись такие пятикомнатные квартиры с гостиной и столовой; комнатки маленькие, выдержанные в светлых тонах, с лепниной в стиле Людовика XVI, а над камином зеркало. Та, что так торжественно именовалась салоном и служила мастерской, была совсем узенькой, чуть ли не половину занимал мольберт с неоконченной и слишком большой для этой студии картиной, написанной в дадаистской манере Замора. Что-то блестящее, словно покрытое лаком, изображало сложную машину с множеством колесиков, не могущих вертеться, — все стального цвета с черными подпалинами. Мольберт непрозрачным экраном, как ширма, делил комнату на две половины, и все, что находилось по ту его сторону, — и стулья с плетеными сиденьями в стиле «трианон», и глубокие кресла, обитые шелком в зеленую и белую полоску, и старинная консоль, и мраморный столик, — все казалось каким-то странным, совсем крошечным, допотопным.
Надо сказать, что когда Замора водворился сюда, когда он завалил весь угол своими картинами, водрузил мольберт, разбросал повсюду кисти, картоны, карандаши и краски, его появление отнюдь не нарушило уже сложившегося в доме хода жизни. Миссис Гудмен — она же красавица Бетти, высокая блондинка, похожая на богоматерь из самых что ни на есть прерафаэлитских, с невозмутимо спокойным лицом и тяжелыми нависшими веками (они служили как бы продолжением лба, чему не были помехой бесцветные брови) — приняла это вторжение, как принимала все на свете. Ей представлялись вполне не естественными и картины Замора, и сам Замора, и превращение ее гостиной в мастерскую художника. В этой же комнате обычно играли дети миссис Гудмен, мальчик и девочка, пяти и семи лет, два белокурых и очаровательных ангелочка; тут же усаживалась штопать и чинить детское белье и белье хозяйки дома толстая негритянка, повязанная зеленой шелковой косынкой в красную крапинку, — считалось, что она присматривает за ребятишками. И тут же без конца сновали друзья Замора и его разношерстные знакомые, в числе коих были прославленные жокеи, герцогини, литераторы, богатые бездельники, хорошенькие женщины всех сортов, шахматисты, все, с кем завязывались отношения во время переезда на океанских пароходах, в отелях, а равно и все друзья семьи Замора, пользующейся весьма почтенной репутацией в качестве крупнейшего поставщика зерна на международном рынке и связанной по некоторым родственным линиям с высшим духовенством Испании.
Когда Береника, — Поль Дени зашел за ней на улицу Рейнуар, — явилась в сопровождении юного поэта к миссис Гудмен, весь этот караван-сарай, убранство которого завершала мраморная головка мальчика работы Гудона, водруженная на камине, был в полном составе; кроме негритянки, детей, миссис Гудмен и самого Замора, здесь находился еще портной Руссель; знаменитый Шарль Руссель, грузный мужчина лет шестидесяти, с круглой бородкой под норвежского моряка, с гладко прилизанными седыми волосами, все еще дороживший репутацией бывшего красавца, ухоженный, словно пудель, и одетый с той излишней изысканностью, которая граничит с дурным вкусом.
Он явился сюда как бы невзначай, к завтраку, и решил, не показывая вида, посмотреть работы художника, положившись на мнение одного молоденького писателя, друга Поля Дени, который состоял при портном в роли советчика по части приобретения картин. Своей славой Шарль Руссель был обязан не только портняжному заведению на улице Мира, но и коллекциям, картинам современных художников и древним китайским статуям, завещанным Луврскому музею.
Руссель с восхищенным видом обозревал серию абстрактных акварелей, более или менее абстрактных, где тусклость фона оживлялась двумя-тремя бликами, а вызывающие надписи в духе поэзии двадцатых годов входили составной частью в рисунок, впрочем, более напоминавший чертеж. В его похвалах нет-нет да и проскальзывали критические нотки. Он не желал делать вид, что ему все понятно, но и не желал сидеть с дурацкой миной невежды. С Замора он говорил весьма непринужденным тоном человека светского, который понимает и приемлет любые обычаи и нравы, если даже сам придерживается противоположных; а перед миссис Гудмен, которую он находил очаровательной, хоть и плохо одетой, портной рассыпался в комплиментах.
— Это любопытно, очень любопытно, действительно любопытно, — говорил он. — Есть обаяние, простота… Представьте себе, напоминает вещи, которые я видел в Италии, особенно вон та красная… Знаете, Замора, у итальянцев на некоторых домах не осталось ни одного свободного клочка стены… Цвет, линия, как у… да, да… Захватывает, неизвестно даже почему…
Замора слушал разглагольствования портного с умильной улыбкой на губах, и чувствовалось, что он и потешается над ним и польщен его комплиментами.
— Ш-ш! Ш-ш-ш-ш! Уф, уф, уф!
Тоненький детский голосок привлек внимание Береники, и она увидела толстенького белокурого мальчугана в синем комбинезончике, с круглой мордашкой, тяжелыми, как у матери, веками и почти полным отсутствием носа; ловко маневрируя, он прополз между ногами взрослых, волоча за собой игрушечный паровоз, ярко раскрашенный, точно коробка из-под сардин. Его сестра, худышка в розовом фартучке, невыносимая уже сейчас, из так называемых «крошечных мам», но с очаровательным личиком, вся задергалась от злости, потом налетела на брата, пытаясь отнять у него игрушку.
— О Вашингтон, Вашингтон! Don't be silly,[15] Вашингтон! — Миссис Гудмен заметила удивленные глаза Береники. — Сестра отказывается называть его иначе… впрочем, его действительно зовут Вашингтоном, но я называю его Джорджи… Джорджи, Джорджи, что тебе говорят!
Господин Руссель разглядывал теперь папку с рисунками на больших листах.
— Это мне напоминает мое путешествие в тысяча восемьсот девяностом… в девяностом ли? Когда я встретился с Анатолем Франсом, — завел он. — Вид у него был смущенный, мы вместе с ним стояли перед картиной Жиотто, и вдруг его зовут: «Мосье Франс! Мосье Франс!» Оборачиваюсь и вижу какую-то образину, да еще отвратительно одетую! Оказывается, это та сама мегера, да, да… Гляжу на Анатоля. И он на меня глядит. Покачал головой и говорит: «Вот так и живем, милый друг, что тут поделаешь?» А она машет зонтиком. Это была матушка Кайаве…
— Очень мило! — вежливо заметил Замора, которого все это интересовало как прошлогодний снег. Миссис Гудмен вдруг рассмеялась своим удивленным смехом, который весьма помогал ей в общении с художником.
— Ш-ш! Ш-ш-уф! Ш-ш-уф! — шипел мальчуган, возившийся в непосредственной близости от замшевых туфель любителя искусств. Вдруг на мальчика, с яростным криком: «Вашингтон!» — налетело сверху что-то розовое. И зелено-красная косынка негритянки тоже нырнула в эту кучу, очевидно, с целью разнять детей.
Господин Руссель поднял одну ногу, потом другую, как будто прошагал по всему племени Замора.
