Наконец он попытался вложить саблю в ножны. Вложить саблю, держа ее левой рукой за середину клинка, в ножны, висящие у левого бедра, — трюк, достойный цирковой арены. Тяжело дыша, как борец, раненый офицер вступил в отчаянное единоборство с саблей и болтавшимися на боку ножнами.
Но тут наблюдавшие это солдаты очнулись от своей каменной неподвижности и сочувственно столпились вокруг лейтенанта. Ординарец взял у него саблю и бережно вложил ее в ножны. При этом он напряженно отклонился назад, остерегаясь хотя бы пальцем прикоснуться к лейтенанту. Рана необъяснимо возвышает человека в глазах окружающих. Здоровых людей смущает это незнакомое им и пугающее величие. Рука раненого как будто готова приподнять завесу над всеми тайнами бытия, и тогда муравьи и властители, войны и города, снег и солнечный свет, и перо, выпавшее из крыла птицы, — все обретает свой подлинный смысл. Это могущество как бы одевает ореолом окровавленное тело и нередко заставляет остальных чувствовать свое ничтожество. Товарищи раненого в глубоком раздумье смотрят на него широко раскрытыми глазами. Они безотчетно боятся, что одно прикосновение пальца может повалить его на землю, ускорить трагическую развязку, мгновенно низринуть его в туманную, серую неизвестность. Вот почему ординарец так пугливо отклонился назад, вкладывая в ножны саблю лейтенанта.
Кто-то из солдат пришел лейтенанту на помощь. Он робко подставил плечо, чтобы лейтенант мог на него опереться, но тот только уныло отмахнулся. У него был вид человека, который понимает, что он — жертва страшного недуга, и сознает свою беспомощность. Он снова взглянул на лес, видневшийся за краем бруствера, повернулся и медленно зашагал прочь. Левой рукой он осторожно поддерживал раненую руку, словно она была стеклянная.
И солдаты молча посмотрели на лес, потом на удалявшегося лейтенанта, потом снова на лес и снова на лейтенанта.
Когда раненый офицер вышел за линию огня, он увидел многое, чего никогда не видал, пока сам участвовал в сражении, Он увидел генерала на вороном коне, который глядел поверх синих рядов пехоты на зеленый лес вдали, осложнявший его задачу. Адъютант проскакал бешеным галопом, резко осадил коня, отдал честь и протянул донесение. Все это поразительно, до мельчайших подробностей напоминало какое-то историческое батальное полотно.
Позади генерала и его штаба горнист, несколько ординарцев и полковой знаменосец делали отчаянные усилия, чтобы удержать на месте обезумевших лошадей и сохранить должную дистанцию, а снаряды гудели над ними, заставляя лошадей дрожать и яростно рваться прочь.
Грохочущей, сверкающей массой батарея разворачивалась на правом фланге. Бешеный стук копыт, крики ездовых, проклятия и поощрения, понукания и угрозы и, наконец, грохот колес и блеск приподнятых стволов орудий приковали к себе внимание лейтенанта. Батарея развертывалась мощной дугой, вид которой заставлял биться сердце. Порой движение батареи замирало, и в этих паузах было что-то драматическое, как в мгновениях неподвижности, следующих за ударом волн о скалы, а когда она снова устремлялась вперед, в хаосе колес, рычагов и стволов орудий обнаруживалось прекрасное единство, точно это был один гигантский механизм. И грохот батареи звучал как песня войны, до самой глубины проникая в души людей.
Лейтенант стоял, все так же бережно, словно стеклянную, поддерживая свою руку, и глядел на батарею, пока все не слилось в его глазах в одну темную массу, над которой появлялись и исчезали фигуры размахивавших хлыстами ездовых.
Потом лейтенант посмотрел в ту сторону, где шел бой и где выстрелы то трещали, как сухой хворост в огне, то рассыпались с раздражающей неравномерностью, то перекатывались, как гром. Он увидел, дым, клубами вздымавшийся вверх, и толпы солдат, бежавших с криком вперед, и других, которые стояли и беспорядочно палили куда-то в пространство.
Он подошел к группе отставших солдат, и те рассказали ему, как найти полевой лазарет. Они совершенно точно описали его расположение. Эти солдаты, не принимавшие участия в сражении, казалось были лучше всех о нем осведомлены. Они поведали лейтенанту о действиях каждого полка, каждой дивизии и сообщили личные мнения каждого из генералов. Лейтенант посмотрел на них с изумлением и понес дальше свою раненую руку.
У края дороги бригада варила кофе, и оттуда доносился несмолкаемый гул голосов — можно было подумать, что там расположился женский пансион. К лейтенанту несколько раз подходили офицеры и задавали ему вопросы, на которые он ничего не мог ответить. Один, увидав его руку, накинулся на него:
— Это никуда не годится, приятель, надо сделать перевязку.
Он завладел лейтенантом и его раной. Он разрезал рукав и обнажил руку, каждый нерв которой трепетал от его прикосновения. Не переставая ворчать, он перевязал рану своим носовым платком. Его тон заставлял предполагать, что у него уже вошло в привычку чуть ли не ежедневно получать ранения. Лейтенант повесил голову, он чувствовал себя рядом с ним совершенным профаном и сознавал, что понятия не имеет о том, как полагается вести себя раненому.
Низкие белые палатки лазарета были разбиты вокруг старого школьного здания. Там царила необычайная суматоха. Две санитарные повозки завязли в грязи, сцепившись колесами. Ездовые, ругаясь и размахивая руками, старались растащить их в разные стороны. Беспрерывно приходили и уходили люди со всевозможными повязками. Многие, усевшись под деревьями, нянчились со своими увечьями, поглаживали кто руку, кто ногу, кто голову. На крыльце школы разгорелась перебранка. У солдата, который сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, и безмятежно курил маисовую трубку, лицо было серое, как новое солдатское одеяло. Лейтенанту захотелось броситься к этому солдату и растолковать ему, что он умирает.
Хирург с озабоченным видом прошел мимо лейтенанта.
— Добрый день, — сказал он и дружески улыбнулся. Затем увидел руку лейтенанта, и выражение его лица сразу изменилось. — Ну-ка, дайте взглянуть. — Он, казалось, внезапно исполнился к нему глубочайшего презрения. Эта рана, по-видимому, ставила лейтенанта в его глазах на очень низкий социальный уровень. — Какой это осел накрутил сюда тряпку? — раздраженно закричал хирург.
— Так, один малый, — отвечал лейтенант.
Когда рана обнажилась, хирург пренебрежительно потрогал ее пальцем.
— Н-да, — сказал он, — идемте-ка со мной, я займусь вами.
В его голосе снова прозвучало презрение, словно он сказал: «Придется отправить вас в тюрьму!»
Лейтенант, стоявший все время с очень кротким видом, внезапно покраснел и в упор взглянул на хирурга.
— Послушайте, я не позволю ее ампутировать! — сказал он.
— Вздор! Вздор! Вздор! — закричал хирург. — Идемте, я не стану ампутировать. Ну, пошли, не будьте слюнтяем!
— Оставьте меня в покое, — злобно сказал лейтенант, отстранившись от него. Его взгляд был прикован к дверям старой школы, которые казались ему зловещими, как двери морга.
Вот и весь рассказ о том, как лейтенант потерял руку. Когда он приехал домой, мать, жена и сестры долго рыдали, глядя на его пустой рукав.
— Ладно, перестаньте, — пробормотал он смущенно, стоя среди этого потока слез. — Стоит ли так убиваться?
Перевод Т. ОзерскойКак новобрачная приехала в Йеллоу-скай
Плавное движение большого пульмановского вагона, стремительно мчавшегося вперед, было совсем неощутимым, и, лишь взглянув в окно, пассажир мог убедиться, что равнины Техаса уносились на восток. Обширные низины с зеленой травой, унылые места, заросшие мескитом и кактусом, разбросанные небольшими группами каркасные домики, леса со светлой и нежной листвой деревьев — все это плыло на восток, уплывало за горизонт, куда-то в пропасть.
В Сан-Антонио в этот вагон села только что обвенчавшаяся пара. От долгого пребывания на ветру и на солнце лицо мужчины было красным, а кирпичного цвета руки непрерывно и весьма выразительно двигались — уж очень неловко он себя чувствовал в непривычном для него новом черном костюме. Время от времени он с уважением оглядывал свой наряд. Положив руки на колени, он сидел как человек, ожидающий очереди в парикмахерской. В беглых взглядах, которые он бросал на других пассажиров, сквозила застенчивость.
Новобрачная, уже не первой молодости, не отличалась красотой. На ее синем кашемировом платье, усеянном изрядным количеством стальных пуговиц, то тут, то там красовались кусочки бархата. Она беспрестанно вертела головой, стараясь разглядеть свои рукава буфами, очень жесткие, прямые и высокие. Они стесняли ее. Было совершенно очевидно, что жизнь ее прошла в стряпне и что, сознавая свои обязанности, она собиралась стряпать и впредь. Странное впечатление производила на этом простом, неумном лице со спокойными, почти невозмутимыми чертами краска смущения от легкомысленных взглядов, которыми ее окинули некоторые пассажиры, когда она вошла в купе.
