– Спасибо, спасибо! не за что, мои милые… очень рад, очень, – проговорил Сергей Васильевич, стараясь, но тщетно, раскурить потухшую сигару.
Александра Константиновна заметила, что надо будет дать что-нибудь мальчикам; что деньги возьмут нищие, а мальчикам от этого ровно ничего не прибудет. Мери торопливо предложила свои конфеты.
– Oh, cette chere enfant! – умиленно проговорила бордоская уроженка.
– Что ж, это очень хорошая мысль. Serge, дай им конфет… это пастилки a la Montpensier, cela leur rafraichira la bouche… теперь же так жарко, – справедливо заметила Белицына.
Сергей Васильевич дал несколько конфет мальчикам, с наставлением не грызть их, а держать во рту, пока не растает. Почти в то же время паром коснулся нагорного берега. Сергей Васильевич подал руку жене, потом гувернантке и поочередно высадил их из экипажа; камердинер взял на руки Мери, все трое стали пробираться по доске, перекинутой вместо моста между бортом парома и берегом.
– Maman, я пешком побегу на эту гору, – сказала Мери, как только поставили ее на землю.
– Помилуй, что ты! что ты! в такую жару… il у a de quoi se rendre malade… rien que d'y penser!
– He думаешь ли ты, что я тебя пущу пешком! – смеясь, заметил Сергей Васильевич, обратясь к жене, – нет, извольте-ка садиться. Ты взгляни только, что это такое… это ужас! Dieu, quelle route! quelle route! Садитесь, садитесь, все готово!
Сергей Васильевич усадил дочку, жену, гувернантку, сам сел, дверцы захлопнулись, зеленые шторки снова опустились, и дормез, подхваченный отдохнувшей немного шестерней, покатил в гору в сопровождении тарантаса.
Немного погодя он вовсе исчез за поворотом, оставив только после себя клуб пыли. Ступив на берег, нищие ни минуты не останавливались для отдыха: довольно отдохнули на пароме. Они продолжали путь; к тому же не стоило останавливаться; по словам Власа, к которому обратились они, до ближайшей деревушки была верста; как подымешься в гору – тут тебе деревня и будет! Деревня была, точно, недалеко, хотя и не так близко, как Говорил Влас. Поднявшись на гору, нищие[62] увидали вдалеке, на дне долины, соломенные крышки избушек. Они ускорили шаг. Пришли они, однако ж, к цели своей не так скоро, как думали: их снова задержал Миша. Тяжелое ли подыманье в гору замучило мальчика, или уж так, крепко очень, заела его болезнь, но только едва поднялись они на гору, он зашатался и упал на дорогу.
– Стой! стой! – неистово закричал Фуфаев. – Эх! ах!.. эка напасть!.. да что ж это, право?.. эх, нелегкая тебя побери, право!.. вставай, не то брошу!
– Дедушка… – слабым, едва внятным голосом проговорил Миша, приподымая голову и возводя потускневшие умоляющие глаза на слепого, – де-ду-ш-ка!..
– Дедушка! – закричал, что было мочи, Петя, бросаясь к Фуфаеву и обхватывая его руками, – дедушка!..
Он не мог договорить и вдруг громко, отчаянно зарыдал.
– Да что вы, проклятые, сговорились, что ли? – сурово заголосил Верстан, подходя к Фуфаеву, – что ты его слушаешь-то… возьми-ка, да хорошенько его.
– Оставь, не замай! – вымолвил слепой, отталкивая нищего. В настоящую минуту Фуфаев никак бы не посмел поступить таким образом с Верстаном, если б помнил, что делал; он был страшно вспыльчив по природе, и бешенство отуманивало его мысли. Отпихнув Верстана, он ударил себя с такою силою обоими кулаками, что даже шапка его слетела; это обстоятельство доставило ему случай схватить себя за волосы. Этим и окончилась вспышка.
– Стой, дядя! – вымолвил он, делая шаг к нищему, – уговор лучше денег…
– Ну тебя совсем…
– Да ты дай прежде сказать-то… слышь, полтинник, что мне дали бары…
Верстан сделался внимательнее. Дядя Мизгирь, равнодушный зритель всего происходившего, насторожил слух.
– Полтинник, слышь, что бары дали, – продолжал Фуфаев, – вам обоим отдам, пополам разделите, по четвертаку, стало, на брата; пусть, значит, вам и ярманка вся, потому, больше не соберешь, и легче: ходить не надо… Мы лучше по округе походим денек-другой, а тем временем и вот парнишку, примерно, в избу какую определю; он тем временем воздохнет… дюже добре хвороба-то его заела… ему, может, завтра полегчит… Опять же, значит, ярманка от нас не ушла, хошь и попозже, а все придем… ну, так, что ли?
– Ну, давай…
– Нет, погоди, экой прыткой какой!.. ты прежде по-моему сделай, как я, примерно, сказывал.
– Ну, а как ты да не отдашь потом?
– Ну нет, брат, мое слово крепко, испытанное! Двадцать лет со мной знаешься, обчел ли я тебя на копейку – ась? То-то же и есть! Ну, так ладно стало?
– Уж что ж, Верстан, сделаем ему в уваженье, – промямлил Мизгирь голосом, который обсахаривался при мысли о добытом без труда четвертаке.
– Ну, ладно! – произнес Верстан, причем Петя, слушавший все это с мучительным замиранием сердца, повернулся вдруг спиной к нищим и принялся скоро-скоро креститься мокрыми своими пальцами.
Минуту спустя нищие продолжали путь, подсобляя поочередно Фуфаеву нести больного, почти умирающего мальчика. Не знаю, какие слова произносил Петя, когда, став спиною к нищим, так сильно прижимал он пальцы к груди своей, так пристально смотрел в безоблачное небо и так скоро-скоро крестился. Но какие бы ни были эти слова и как ни проста была мысль, их внушавшая, мы не сомневаемся, что скорее многих других мыслей дойдут они до престола всевышнего… Мы твердо верим, что тем или другим способом, но скоро, скоро должна облегчиться горькая участь ребенка, за которого так горячо, так усердно просил господа другой ребенок, маленький товарищ Миши…
Деревня, куда направлялись нищие и которая, по словам паромщика Власа, отстояла от перевоза всего с версту, находилась, во-первых, в четырех верстах, а во-вторых, была весьма незначительна. Ее составляли десяток изб, криво и косо лепившихся по обеим сторонам пустынной улицы. Низменное положение улицы на дне лощины должно было подвергать ее весною совершенному потопу: она превращалась в одну огромную стоячую лужу, в которой почти до исхода мая весело барахтались утки и ребятишки. Теперь не было следа воды или грязи, но зато из конца в конец лежал сплошной слой рыжеватой пыли.
Благодаря ли пыли, заглушавшей шаги, или тому, наконец, что народонаселение, от людей до животных, находилось в поле, нищие не были встречены лаем собак. В деревне, которую, как оказалось потом по расспросам, прозывали «Пустой Кожух, Прокислово тож», царствовало мертвое молчание; перелетали разве воробьи, чиликавшие за плетнями или делавшие вид, что купаются в пыли; иногда появлялся общипанный, бесхвостый петух весьма гордого, самонадеянного вида; но и тот оставался недолго; сделав два-три величественные шага, он со всех ног бросался вдруг под ворота, как будто приходила ему неожиданно блестящая мысль и он спешил сообщить ее курицам, глухо кудахтавшим в соседнем огороде.
– Ну, здесь плохая пожива! Собак, и тех нет: все, стало быть, в поле, – промолвил Верстан, оглядываясь кругом, что делал и дядя Мизгирь, остававшийся, невидимому, очень недовольным Пустым Кожухом, Прокисловым тож.
– Уж все кто-нибудь да есть; старика какого либо старуху, все докличемся, – сказал Фуфаев, отирая ладонью багровое лицо свое. – Ну вот, Мишутка, вот и пришли! отлегло маненько – ась? – подхватил он, обращая белые зрачки свои к мальчику, который полчаса как очнулся.
Миша стоял, уперев конец палки в землю; обхватив другой конец обеими руками, опустив голову, подогнув худенькие ноги, он дошел, казалось, до крайней степени изнеможения. Услышав голос хозяина, он медленно поднял голову с висевшими книзу волосами, устремил на него тусклый взор и хотел сказать что-то, но вместо слов опять послышался хриплый кашель, похожий на шуршуканье сухих листьев.
– Ну, ничего, вот теперь и воздохнешь… оно, слышь, и пройдет. Теперь недалеко, пойдем! – вымолвил Фуфаев, направляясь по голосу к Верстану.
Петя подвел Верстана к крайней избе к, по приказанию его, постучал палкой в оконную раму. Никакого не было ответа; стук повторился в другой и третий раз – и также без пользы; никто даже не шелохнулся. Верстан, конечно, не остановился бы на этом – он бы непрочь был заглянуть во двор, охотно проник бы в клеть, оттуда вошел бы в избу и, нет сомнения, не пропустил бы случая полюбопытствовать, не находится ли пригодной какой вещи в сундучке под лавкой; но наобум, без толку, никак не хотелось соваться: легко могло быть, что в котором-нибудь из противоположных окон торчали чьи-нибудь глаза. Он велел Пете идти к соседней избе; но и здесь точно так же не добились они толку.
– Что за дьявол! куда они все попрятались? – проговорил нищий, толкая Петю, чтоб он шел дальше.
– Погоди, идут… слышу! – сказал Фуфаев, который был до того чуток, что слышал, как сам он выражался, как пух о пух стукается.
Фуфаев не ошибался: за воротами, на крылечке двора, действительно послышались медленные шаги; немного погодя зазвучало железное колечко в калитке; калитка пронзительно взвизгнула и пропустила седого, как лунь, сгорбленного старика; сначала можно было думать, он согнулся в три погибели, чтоб пройти в калитку, устроенную как бы для ребятишек, но старик так и остался: он был сведен какою-то болезнью и всегда сохранял вид человека, с трудом проходящего в низенькую калитку.
