– Миша… спишь? – шепнул он.
– Нет… нет… – произнес едва внятно мальчик.
Голос его прерывался сдавленными рыданиями. Петя пригнулся к нему еще ближе; несколько капель упали ему тотчас же на лицо.
– Полно, Миша, полно; о чем ты плачешь?.. Вишь ведь они какие… ничего ведь не сделаешь. Вот теперь пришли; здесь побудем… тебе, может статься, полегчит, – проговорил Петя, напрягая все силы ума, чтобы утешить товарища. Но утешения слабо действовали; казалось, напротив, с приходом Пети и по мере того, как он говорил, горе Миши усилилось; он не мог даже теперь владеть собою и иногда так громко всхлипывал, что Петя того только и ждал, что кто-нибудь из них проснется.
– Ах, Миша, Миша!.. Да ты перестань только… перестань… о чем ты?.. болит у тебя что-нибудь, а?.. – шепнул Петя, снова пригибаясь к товарищу.
Прошла минута молчания, которую с одной стороны, прерывало храпенье трех нищих, с другой – горькие, тщетно подавляемые рыдания ребенка.
– Меня… меня они оставить хотят… одного здесь! – проговорил, наконец, Миша. – Я слышал, они говорили… оставить хотят…
– Экой ты какой! А пускай оставляют – тебе же легче, вишь ведь ты насилу дошел: ты отдохнешь тем временем…
– Нет… нет, они уж за мною не придут… совсем здесь оставят… Я слышал, знаю… я умру, Петя… умру один…
– Да рази ты добре уж оченно болен? – простодушно спросил Петя.
– Идти не могу… – возразил тот едва внятно, – ноги трясутся… а пуще тут добре ломит…
Темнота была так непроницаема, что Петя проворно ощупал товарища, чтоб понять, куда тот указывал: худощавые пальцы мальчика прижимались к впалой груди его. Петя снова почувствовал, как несколько слез капнуло ему на руки; он откинулся назад, присел на корточки и несколько секунд молчал, как бы соображая что-то. Внезапно он подсел к Мише с такою живостью, что, надо было думать, он нашел верное средство к его облегчению.
– Вот что, Миша… – начал он скороговоркою, по возможности понижая голос, – слышь, пускай здесь оставляют – не плачь. Мы вот что сделаем, – подхватил он, очевидно увлекаясь своею мыслью и для большего пояснения принимаясь размахивать руками, что было совершенно напрасно, во-первых, потому, что Миша ничего не мог видеть, а во-вторых, он почти даже не слушал и продолжал плакать; но темнота не дала Пете заметить этого и он продолжал с прежним воодушевлением. – Слышь, ты здесь останешься, смотри только, не уходи никуда! Вот мы и пойдем отселева; куда ни пойдем, слышь, а я всю дорогу стану примечать, ни одного перекрестка не прогляну, ни одной деревни… всякая деревня, как она прозывается, все это я буду помнить… Ну, как отойдем мы так-то подалее, ночь переночуем, другую, третью; увижу, а они назад не ворочаются за тобою; знамо тогда, оставить хотят; я ночью извернусь, да и убегу от них; да все по дороге-то, все по дороге, от деревни к деревне… к тебе и приду. Смотри только, ты не трогайся отселева, а уж я приду…
– Нет, уж вряд мне быть здесь, – проговорил Миша каким-то расслабленным голосом, которого Петя не слыхал прежде.
– А что?
Миша замолк. Казалось, ему трудно было удовлетворить товарища ответом; наконец он сказал:
– Я умру, Петя… умру… – подхватил он и снова заплакал, но так тихо на этот раз, что Петя даже не услышал.
– Тебе что ни говори, ты все свое!
– Право, умру, – продолжал Миша, – я рази не вижу? Вот и Верстан сказал хозяину… и тот старик, который не пустил нас нонче, сказал… А как, Петя, умирать-то не хочется… Петя!.. Ох, тяжко!..
– Знамо, кому хочется? Да ты не умрешь, не умрешь! – с уверенностью подхватил Петя, – не умрешь ты!.. С чего тебе умереть-то? Ты добре устал, оттого больше… Вот полежишь день-другой, опять встанешь… Я как приду сюда, то-то мы с тобой тогда закатимся – прямо домой пойдем… Я знаю, как и деревню-то мою зовут: Марьинское прозывается…
Но Миша опять не слушал товарища; он как будто наверное знал, что мечты эти были для него неисполнимы. Дав Пете наговориться досыта, он сказал, как бы раздумывая сам с собою:
– Была у меня, Петя, сестра… Махонькой я был, а помню… тогда еще у нас мачехи не было… мать жила тогда… Вот также ей, сестре-то, перед смертью все чудилось…
– Что ж ей чудилось-то?..
– Чудилась: по полям да по лугам все ходит… такие сады все чудились ей… и пташки, говорит, поют…
– Ну, так что ж? – нетерпеливо перебил Петя.
– Вот и мне стало все чудиться, – проговорил Миша тонем раздумья, – как только закрою глаза, особливо коли один сижу, закрою глаза, вижу: заря занимается… солнце встает… а самого меня точно подхватит кто… точно крылья у меня… и я лечу к солнцу… да скоро так, скоро… инда дух захватывает…
– Эка чудно как! Что ж это я ничего не вижу? Вот и закрою глаза, вот… нет, ничего не видать, темнота одна, – вымолвил Петя, между тем как Миша вдруг закашлялся: кашлю этому конца не было.
Когда ему отлегло немного, он опять хотел заговорить, но вместо слов из груди его выходило глухое какое-то клокотанье; он неожиданно ухватился обеими руками за руки Пети, бессильно опустился наземь и снова горько заплакал. Петя прильнул к нему и с удвоенным старанием стал утешать его; он говорил, что через три-четыре дня они опять увидятся, что нищих уже тогда не будет; говорил о том, как будут они идти вдвоем в Марьинское; говорил, как придут, как мать им обрадуется, как сестра, Маша, обрадуется, как все обрадуются[64]; мало-помалу, однако ж, речь Пети стала замедляться и путаться; он словно приискивал слова и не находил их; промежутки эти повторялись все чаще и чаще; лицо Пети все ближе и ближе склонялось к лицу Миши; наконец он вдруг замолк. Петя не поднял уж головы и не чувствовал даже на щеках своих слез, которые не переставали между тем обильно капать из глаз маленького товарища…
IV. Известие. Спешная дорога
Заря только что занималась, когда Петя внезапно был пробужден голосом, который, показалось ему, прозвучал в самых ушах его. Он быстро поднял голову, но в первую минуту, которая потребовалась, чтоб очнуться и совершенно прийти в себя, он ничего не мог сообразить; перед ним смутно и как бы передвигаясь мелькнули дальний темный угол сарая и ворота, пропускавшие дневной свет; потом увидел он трех нищих, лежавших рядом, а между тем голос, пробудивший его, продолжал как будто раздаваться подле, хотя слабее прежнего. Первым движением Пети, как только пришел он в полное сознание, было обернуться и взглянуть на Мишу; но вид товарища поразил его таким ужасом, что он так же быстро откинулся назад, как за минуту перед тем быстро поднял голову. Миша сидел на земле, опершись спиною в плетень; лицо его, с рассыпавшимися по сторонам длинными черными волосами, было бледно, как известь, и усиленно как-то вытягивалось вперед; худощавые пальцы рук, на которых можно было пересчитать все суставчики, судорожно ловили воздух; глаза неподвижно смотрели на одну точку; все существо его, до последней жилки, находилось в напряженном состоянии и тянулось куда-то; бесцветные губы бормотали слова без смысла и порядка.
– Солнце, солнце! – повторял он, вытягиваясь, все более и более вперед: – облака ходят… ближе… держите меня… Петя!.. Ох, так тяжко!.. держи… заря… заря!..
Но страх Пети продолжался всего секунду; он подумал: Мишу давит тяжелый сон, поспешил взять его за руку и несколько раз назвал его по имени. Мальчик закрыл глаза и дрогнул, словно неожиданно оборвался в пропасть; но вместе с этим силы, напрягавшие его жилы, разом исчезли; костлявые руки упали, туловище опустилось, голова свесилась набок. Петя обхватил его и бережно положил наземь. Лицо мальчика в одну эту ночь так изменилось, так осунулось и даже постарело, что, казалось, со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра он пережил тяжкую, изнурительную болезнь, продолжавшуюся целый год; он лежал как мертвый, и только губы его продолжали двигаться; но уж так тих был звук его голоса, что Петя с трудом мог расслышать слова: «солнце… Петя… заря….»
– Миша, очнись! – заговорил Петя, снова прикасаясь к руке его. – Какое солнце?.. тебе так чудится; солнца нет; погляди-ка, открой глаза-то… заря только занимается…
На этом месте Петя остановился и робко припал к товарищу: он увидел, как пошевелился Верстан.
– Где солнце? рази уж встает? – забасил вдруг старый нищий, озираясь на стороны мутными глазами. – И то, уж заря! Эк проспали! Вставай, ребята! Дядя Мизгирь, вставай!.. Ну, ты, слепой чорт, полно тебе прохлаждаться-то, пора: вишь, на дворе забелело! Вставай! – подхватил он, толкая Фуфаева.
Дядя Мизгирь не заставил себе повторять два раза: он точно накануне условился с Верстаном встать до зари и не мешкать. Оба принялись обуваться с заметною поспешностью. Дело не касалось, невидимому, одного Фуфаева: он хотя и сидел, но глаза его были закрыты, вздернутый нос храпел немилосердно и туловище раскачивалось из стороны в сторону, как бы изловчаясь повалиться наземь. Верстан принужден был снова толкнуть его в бок. Толчок этот, способный продавить лубочный кузов, подействовал только, казалось, на носовое храпенье Фуфаева, которое из басистого перешло в тоненькое и жалобное.
