я в отчаянье отвечал, что нет, обрушивал на меня поток бранных слов, который внезапно прерывался, вновь сменяясь разговором с самим собой...
Наконец, сразу после полуденной трапезы — обессиленный долгим мучительным ожиданием, я не смог проглотить ни куска —из-за дальних холмов появились повозки лондонских ремесленников. Через несколько часов собранный стол — целиком он бы в двери не вошел — стоял наверху в замковой башне, в специально отведенном круглом помещении. По приказу Келли три окна, выходящие на север, восток и юг, были замурованы и лишь стрельчатое западное окно, на высоте шестидесяти футов от земли, осталось открытым. По стенам я велел развесить потемневшие от времени портреты моих предков, к ним должен был прибавиться портрет легендарного Хоэла Дата, рожденный фантазией какого-то великого, но неизвестного мастера. Однако он был тут же унесен, так как Келли при виде его впал в бешенство.
В стенных нишах стояли высокие серебряные канделябры, в которых, в ожидании торжественной церемонии, высились толстые восковые свечи. Словно актер, повторяющий роль, я часто выходил в парк и подолгу бродил там, заучивая наизусть загадочные и непонятные магические формулы. Пергамент с ними Келли вручил мне утром и сказал, что их начертала возникшая из воздух а рука, на которой не хватало большого пальца «Опять Бартлет», — мелькнуло у меня в сознании, и передо мной встала та страшная сцена в Тауэре, когда он откусил свой правый большой палец и выплюнул его в лицо епископу Боннеру. И, как тогда, ужас уже готов был вонзить в меня свои ледяные когти, но я ему не поддался: разве не сжег я угольный кристалл, прервав тем самым всякую связь с Бартлетом?..
Наконец, после долгих усилий, слова заклинаний стали едва ли не плотью и кровью моею и теперь сами собой сходили с губ, стоило мне только подумать об этом-
Молча сидим мы впятером в большой зале, но вот мой болезненно обострившийся слух ловит перезвон с колокольни — три четверти второго... Мы встаем и карабкаемся по крутой лестнице на самый верх башни.
Пятиконечный стол, идеально гладкая поверхность которого занимает почти все помещение, — пентаграмма, вписанная в магический круг, — вспыхивает как зеркало, когда Келли, покачиваясь словно пьяный, переходит от свечи к свече и зажигает их от горящей лучины. Мы рассаживаемся по порядку в кресла с высокими
спинками. Два нижних луча стола-пентаграммы, направленные на запад, на открытое окно, в которое ледяной струей льется чистый, пропитанный лунным мерцанием ночной воздух занимают Яна и Келли. Сам я сидел во главе звезды, спиной на восток, центральный луч упирался мне в грудь, а взор мой, обращенный к окну, утопал в далях лесистых, исчерканных резкими тенями холмов, у подножия которых, подобно струйкам пролитого молока, растекались белые заиндевелые дороги.
Справа и слева от меня цепенели в напряженном молчании Прайс и Талбот. Даже свечи были охвачены тревогой: язычки пламени беспокойно метались, настигнутые сквозняком. Луна находилась вне поля моего зрения, но по тому, как щедро были забрызганы серебристым мерцанием белые камни оконной амбразуры, я мог судить о том царственном сиянии, которое низвергалось с небес Непроницаемо черным колодцем зияло в середине стола правильное пятиугольное отверстие...
Как окоченевшие трупы сидели мы, хотя сердце у каждого билось словно птица в клетке.
Келли внезапно впал в глубокий, похожий на обморок сон. Сначала он тяжело и хрипло дышал, потом его лицо стало подергиваться в каком-то странном зловещем тике, хотя, возможно, это мне только казалось в трепещущем пламени восковых свечей. Не зная, когда начинать ритуал, а ждать знака от Келли уже явно смысла не имело, я сделал несколько попыток произнести формулы, но всякий раз, едва открывал рот, невидимые пальцы ложились на мои губы... Неужели Ангел — это лишь воображение Келли, спрашивал я себя, и сомнение уже коснулось меня, как вдруг губы мои сами по себе заговорили; грозный и глубокий голос был мне совершенно незнаком, точно кто-то другой, неизвестный, читал запечатленные в моей душе ритуальные формулы...
Все оцепенело, скованное потусторонней стужей, даже пламя свечей замерло, замороженное дыханием смерти, света оно уже не распространяло» «Стоит легонько задеть канделябры, и ледяные огоньки, как иссохшие почки, градом посыплются с фитилей», — промелькнуло у меня в голове. Изображения предков на стенах превратились в черные зияющие дыры — словно проходы сквозь толстую кладку в какие-то сумрачные опасные галереи, и я почувствовал себя сразу покинутым и беззащитным, как будто эти исчезнувшие портреты меня раньше хранили и защищали...
В мертвой тишине грустным колокольчиком прозвенел детский голосок:
— Меня зовут Мадини. Я бедная маленькая девочка. У нашей мамы нас много, но я и мой грудной братец — самые младшие...
Снаружи, вплотную к окну, парила в воздухе — на высоте шестидесяти футов! — фигурка хорошенькой девочки семи — девяти лет; ее шелковое платьице со шлейфом отсвечивало то красным, то зеленым, как будто было сшито из тончайшего шлифованного александрита, который днем кажется зеленым, а ночью —темно-красным, цвета венозной крови. Но чем дольше я смотрел на эту миловидную куколку, тем больший кошмар меня охватывал: подобно гладкому накрахмаленному лоскутку шелка, она трепетала, повиснув перед окном, это был только плоский контур, лишенный пространственной перспективы, черты лица намалеваны наспех — сойдет, мол, и так? — фантом, существующий лишь в двух измерениях. И эта жалкая фальшивка — обещанное явление Ангела?
Не могу передать всей глубины и горечи моего разочарования... Тут Талбот перегнулся ко мне и глухо прошептал:
— Это мой ребенок, мне кажется, я его узнал. Вскоре после рождения он умер. А что, младенцы продолжают расти после смерти?
Голос Талбота звучал безучастно и отрешенно, но, еще даже не успев удивиться необычному хладнокровию моего приятеля, я понял: под наркозом ужаса он просто не чувствует боли. «Разве не этот образ таился где-то в заветных тайниках его души и сейчас, извлеченный наружу и спроецированный в пространство, явился нам зримым отражением?» — такая мысль пронзила меня, но только я собрался развить ее дальше, как из темного колодца в столе внезапно брызнуло бледно-зеленое сияние и в мгновение ока затмило фантом; подобно гейзеру, бьющему из почвы, этот мерцающий фонтан взмыл под потолок и окаменел в форме человека, в котором, впрочем, ничего человеческого не было.
Эта прозрачная, как берилл, изумрудная масса кристаллизовалась в монолит такой ужасающей твердости, с которой, очевидно, не мог соперничать ни один из земных элементов. Тело, голова, шея — сплошная скала!.. И руки!.. Руки?.. Было в них что-то- вот только
