— Нет, — начала опять миссис Треверс. — Я никогда не могла увлекаться историями и забывать о себе. Это не в моей натуре Даже в то утро, на берегу, когда дело касалось меня так близко, я и то не могла забыть себя.
— Вы держали себя превосходно, — сказал Лингард, с улыб кой глядя на ее затылок, на ее уши, на выбившиеся из-под при чески волосы, на уголки ее глаз.
Ее темные ресницы слегка трепетали, и тонкий румянец щек ощущался, скорее, как аромат, чем как цвет.
— Вы одобрили мое поведение.
— Вы вели себя именно так, как надо. Честное слово, они все с ума посходили, когда они поняли, кто вы такая!
— Я должна бы чувствовать себя польщенной. Но я вам признаюсь, что я чувствовала себя тогда, как в маскараде, несколько сердилась и вообще была выбита из колеи. Мне, должно быть, помогало то, что я желала угодить.
— Не могу сказать, чтобы вы им особенно угодили, — сказал Лингард. — Они были, скорее, испуганы.
— Я хотела угодить вам, а не им, — небрежно уронила миссис Треверс.
С берега донесся слабый, хриплый и нетерпеливый крик птицы, точно звавший поскорее ночь. В сгущавшихся сумерках лицо Лингарда темнело. Лимонно-желтые и эфирно-зеленоватыс отблески исчезли с неба, и теперь оно все заволоклось темным, зловещим багрянцем. Солнце совсем опустилось за черным пологом леса, и золотистой бахромы уже не было видно.
— Да, я иногда ощущала самое себя до нелепости остро, — продолжала миссис Треверс тоном светского разговора. — Вероятно, благодаря этому костюму, который вы заставили меня надеть поверх моего европейского платья. Вы знаете, я чувствую себя в нем совершенно естественно, хотя эти вещи не вполне ко мне подходят. Эти шелковые рукава немного жмут, плечи точно связаны, а саронг до невозможности короток. По правилам он должен был бы покрывать мне ноги. Но мне нравится, что этот костюм дает свободу движений. В жизни вообще мне редко доставалось то, что мне нравится.
— Мне что-то не верится, — сказал Лингард, — Если бы это говорили не вы…
— Я это не всякому сказала бы, — проговорила миссис Треверс, на минуту повернув голову к Лингарду и потом опять отворачиваясь к потемневшей лагуне. Где-то вдали слабо мигали два огонька, не то на берегу, не то дальше, у опушки далекого леса. Наверху начали появляться звезды, но свет их был еще слаб и как будто не мог дойти до лагуны.
Только на западе, сквозь багровый туман заката, ярко сияла заходившая планета. j. — Считалось, что мне вредно пользоваться свободой. Так, по крайней мере, мне говорили. Но я подозреваю, что это было просто-напросто неприятно другим.
— Я думал… — начал Лингард, замялся и остановился. Ему казалось непонятным, что находились люди, не желавшие сделать приятное этой женщине. Горечь ее тона поразила его. По — видимому, миссис Треверс не очень интересовалась узнать, что он хотел сказать. Подождав немного, она прибавила:
— Ко мне так относились не только в детстве. Детство я вообще плохо помню. Я, должно бьггь, была очень несносным ребенком.
Лингард пытался представить ее себе ребенком. Это оказывалось трудным. Ее совершенная красота, казалось, пришла в мир окончательно сложившейся, зрелой, без всяких недоделанностей или недостатков. Он не знал детей ее класса. Дети, которых он знал, играли на деревенской улице, бегали по берегу бухты. Он сам был таким ребенком. Конечно, потом он видел и других детей, но только издалека, да и то это были не английские дети. Ее же детство, как и его собственное, прошло в Англии, и потому-то так трудно было его вообразить. Он не знал даже, где она жила ребенком — в городе или в деревне, и видала ли она в детстве море. И разве подобный ребенок мог быть несносным? Но он вспомнил, что дитя, которое бранят, бывает очень несчастным, и сказал: ' #9632;}; — Мне жаль вас.
Миссис Треверс рассмеялась. Человеческие фигуры в муслиновой клетке превратились в мутные тени. Видно было, как д'Алькасер встал и начал ходить. Систематическое молчание мистера Треверса, может быть, вызывавшееся и болезнью, раздражало его, хотя речи его хозяина никогда особенно не развлекали и не успокаивали его.
— Вы очень добры. Вы вообще умеете чувствовать симпатию к людям, но, в конце концов, я не уверена, на кого именно направлены ваши симпатии — на меня или на ваших горемычных друзей? — сказала миссис Треверс.
— На ребенка, — серьезно сказал Лингард, игнорируя насмешливость тона. — Детям приходится особенно плохо.
— Но разве вы знаете что-нибудь о детях? — спросила она.
— Знаю по себе, — отвечал он несколько удивленно.
Миссис Треверс почувствовала смущение. Она тоже не могла представить себе его детства, как будто он явился на свет в полноте физических и умственных сил; это показалось ей наивным, и она рассмеялась. Лингард не произнес ни звука.
— Не сердитесь, — сказала она. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вашими чувствами. Ваши чувства вообще самое серьезное, с чем я когда-либо встречалась. Я смеялась над собой, над одним странным открытием, которое я сделала.
— Когда вы были ребенком? — спросил Лингард, помолчав.
— О нет, долгое время спустя. Ребенок не мог бы сделать та кого открытия. Знаете, в чем наибольшая разница между нами? Вот в чем. С самого детства я только и делала, что смотрела на представление, но ни на одну минуту меня не обманывали ни побрякушки, ни шум, ни все вообще, происходившее на сцене. Вы понимаете, что я хочу сказать?
Лингард помолчал.
— Так что ж? Мы больше не дети. — В его голосе была бес конечная нежность, — Но если вы были несчастны, вы с тех пор, наверное, вознаградили себя. Такой женщине, как вы, стоит только сделать знак…
— Чтобы все с перепугу бросились на колени?
— О нет, не с перепугу, — улыбнулся Лингард и сразу перешел на деловой тон: — Ваш супруг… — Он замялся, и миссис Треверс воспользовалась этим, чтобы холодно вставить:
— Его зовут мистер Треверс.
Лингард не знал, как это понять. Ему пришло в голову, что он сказал что-то невежливое. Но как ему называть этого человека? Ведь он же действительно был ее муж. Мысль эта была ему неприятна, потому что этот человек относился к нему с нелепой и желчной враждебностью. В то же самое время он сознавал, что и вражда, и дружба мистера Треверса были ему одинаково безразличны. Он почему-то почувствовал внезапную досаду.
— Да. Я именно его имею в виду, — уронил он презрительно. — Мне не особенно нравится это имя, и я стараюсь по возможности не говорить о нем. Если бы он не был вашим супругом, я ни одного часа не выдержал бы его обращения. Вы знаете, что случилось бы с ним, если бы он не был вашим мужем?
— Нет, — ответила миссис Треверс, — А вы знаете, капитан Лингард?
— Не совсем, — согласился он, — Но, во всяком случае, нечто весьма неприятное, поверьте.
— Не думаю, чтобы ею теперешнее положение было ему приятно, — заметила миссис Треверс.
Лингард отрывисто рассмеялся.
— Я вообще, кажется, не в силах сделать для него что-либо приятное, — серьезным тоном сказал он. — Извините за откровенность, миссис Треверс, но мне иногда очень трудно оставаться с ним вежливым. В жизни мне со многим приходилось мириться, только не с презрением.
— Вполне верю, — сказала миссис Треверс, — Ведь ваши друзья называют вас, кажется, Королем Томом?
— Мне безразлично, как они ко мне относятся. У меня нет друзей. Но, действительно, они меня так называют.
— У вас нет друзей?
— Ни одного. У человека вроде меня не бывает близких людей.
— Это вполне возможно, — проговорила про себя миссис Треверс.
— Даже Иоргенсона я не могу назвать приятелем. Старый чудак Иоргенсон! А ведь он тоже зовет меня Королем Томом. Видите, как это мало значит.
— Да, я знаю. Я слышала. У этого бедняги нет тона, а ведь от тона многое зависит. А что, если бы я стала называть вас Королем Томом, когда мы наедине? — предложила миссис Треверс, и в мутной, бесцветной тьме голос ее звучал нерешительно.
Она молчала, облокотясь о поручень и опустив голову на руки. Она как будто забыла то, что сказала. Рядом с ней тихий голос проговорил:
— Попробуйте, как это выйдет.
Миссис Треверс не шевельнулась. В темной лагуне слабо мигали отраженные звезды.
— Ну, что же, я скажу, — проговорила она в звездное пространство мягким и понемногу менявшимся голосом. — Я надеюсь, что вы не пожалеете о том дне, в который вы покинули свое безрадостное одиночество и заговорили со мной, Король Том. Сколько дней прошло с тех пор! Теперь еще один день прошел. Скажите, сколько их будет еще? Этих слепящих дней и беззвучных ночей?
— Терпение! — прошептал он. — Не задавайте мне вопросов, на которые никто не может ответить.
— Почем мы знаем, что возможно и что невозможно? — прошептала она со странным пренебрежением. — Угадать нельзя. Но я только скажу вам, что каждый лишний день делает для меня положение все более и более невыносимым.
