— Почем мы знаем, что возможно и что невозможно? — прошептала она со странным пренебрежением. — Угадать нельзя. Но я только скажу вам, что каждый лишний день делает для меня положение все более и более невыносимым.
От этого грустного шепота Лингарда ударило в грудь точно кинжалом.
— Что мне вам сказать? — с каким-то отчаянием проговорил он. — Помните только одно, что с каждым закатом ждать остается все меньше и меньше. Как вы думаете, я хочу, чтобы вы были здесь?
Горький смешок улетел в звездный простор. Миссис Треверс почувствовала, как Лингард быстро отодвинулся от нее. Она ни на волос не изменила своей позы. Она услышала, что из «клетки» выходит д'Алькасер.
Своим холеным голосом он шутливо спросил:
— У вас был интересный разговор? Может быть, вы мне что — нибудь расскажете о нем?
— Мистер д'Алькасер, вы любопытны.
— Согласитесь, в нашем положении… Ведь вы наше единственное прибежище.
— Вы хотите знать, о чем мы говорили, — сказала миссис Треверс, слегка поворачиваясь к д'Алькасеру, лица которого почти нельзя было различить. — Мы говорили об опере, о реальностях и иллюзиях сцены, о костюмах, об именах, и так далее и том же роде.
— Словом, о неважных вещах, — вежливо резюмировал д'Алькасер.
Миссис Треверс тронулась, и он уступил ей дорогу. В клетке два малайских матроса вешали круглые фонари, свет которых падал на склоненную голову сидевшего в кресле мистера Трс верса.
Когда все собрались к ужину, Иоргенсон появился из небытия — он всегда появлялся нежданно — и известил сквозь мус лин, что капитан Лингард извиняется, но в этот вечер он не может присоединиться к компании. Сейчас же после этого он исчез. С этого момента вплоть до той минуты, когда ужин кончился и принесли постели, собравшиеся не обменялись и двадцатью словами. Странность их положения очень затрудняла всякую попытку обмена мыслями; а кроме того, у каждого были мысли, которые было явно бесполезно сообщать другим. Мистер Треверс предавался своим оскорбленным чувствам. Он не столько скорбел, сколько тупо и уныло бесился. Невозможность как-либо проявить себя отравляла ему душу. Д'Алькасер чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Хотя и оторванный от жизни людей почти так же, как Иоргенсон, он все же интересовался ходом событий и не вполне потерял инстинкт самосохранения.
Он не вполне понимал все происходившее, но он принадлежал к тем людям, которые ни при каких обстоятельствах не теряются. По натуре он был добродушен, и его обычная мягкая улыбка вполне выражала его истинное лицо. Его характер, скорее европейский, чем испанский, отличался тем истинным благородством, которое располагает человека приписывать другим его собственные хорошие черты и совершенно не руководствуется каким бы то ни было классовым чувством. Он считал Лингарда честным человеком и никогда не пытался налепить ему ту или другую этикетку; одно только, — он находил его интересной личностью. Внешний вид и манеры этого моряка внушали ему уважение, еще усиливавшееся благодаря тому, что в Лингарде не было ничего типического. Лингард был вполне индивидуален. Природная проницательность подсказывала д'Алькасеру, что многие знаменитые морские авантюристы были, вероятно, гораздо менее достойны, чем Лингард, потому что они были менее непосредственны. Этими мыслями д'Алькасер, однако, не делился с миссис Треверс; он вообще избегал говорить с ней о Лингарде, ибо считал ее достаточно умной, чтобы ясно понять его собственное мнение об этом человеке. В его оценке, правда, были тонкие отгенки, но ведь и сама миссис Треверс отличалась утонченным умом, и потому не было никакой нужды слишком углубляться в психологические детали их авантюры. Сама она, по-видимому, тоже избегала всякого разговора о Лингарде и его роли в их судьбе. Д'Алькасер не понимал отношений между ними, но отлично сознавал, что они были связаны каким-то внутренним сродством, неясным даже для них самих. Всякий раз, как он видел их вместе, его тянуло наблюдать ча ними, и он нередко уступал искушению. Ведь когда жизнь человека зависит от чьих-то непонятных для него действий, границы допустимого невольно расширяются. Он часто видел, как они разговаривали, и в их встречах, позах, расставаниях он всегда подмечал что-то характерное, свойственное только им одним, как если бы они были созданы друг для друга.
Д'Алькасер только не мог понять, почему миссис Треверс уклонилась от ответа на его естественный вопрос о теме ее разговора с роковым человеком. Опера, костюмы, имена — все это, конечно, вздор. Она могла бы выдумать что-либо более правдоподобное или просто сказать, что это не его дело. Она знала, что он бы не обиделся. Ведь ее несколько загадочные отношения с Лингардом он принимал всецело, без вопросов, как если бы они были предрешены от начала дней. Впрочем, он не сердился на миссис Треверс. Может быть, она сказала ему правду. Она могла говорить о чем угодно, хотя бы на самые неподходящие темы, и все равно Лингард стал бы слушать ее, затаив дыхание. И самого Лингарда она могла заставить говорить о любых вещах — об опере, костюмах, Шекспире, игре на стаканах… Женщины, действительно достойные этого имени, проделывают такие штуки из каприза или по особым тайным соображениям. Такие женщины удивительны. Они обычно оказываются на высоте положения перед лицом опасных событий, разрешающихся иногда комедией, иногда трагедией, но, во всяком случае, тревожных даже для невинных зрителей.
Мысли д'Алькасера были лишены горечи и даже иронии. Человек одной большой страсти, он любил всех вообще женщин, наблюдал ли он их в порыве чувства, или в припадке жестокости, или под влиянием глупых или умных порывов. Все это он принимал как должное — серьезно и снисходительно.
Слова миссис Треверс насчет оперы, костюмов и так далее он истолковал как просьбу не касаться их беседы и потому весь вечер промолчал.
После ужина он подошел к миссис Треверс и спокойно заметил:
— По-моему, Роковой Человек хорошо сделал, что не присоединился к нам сегодня вечером. Мы ужинали, как картезианские монахи.
— Вы имеете в виду наше молчание?
— Оно было ненарушаемо. Если бы на нас лежал вечный обет, мы не могли бы исполнить его лучше.
— Вы скучали?
— Pas du tout, — заявил д'Алькасер с комической серьезностью. — Я не ощущал ничего. Я находился в состоянии блаженного безразличия и был, вероятно, самым счастливым из трех, если только вы, миссис Треверс, тоже не…
— Вы совершенно напрасно стараетесь поймать мои мысли, мистер д'Алькасер. Если бы я раскрыла их вам, вы пришли бы в ужас.
— Мысли — только выражение чувств. Я восхищаюсь той бесстрастной маской, под которою вы умеете скрывать ужасы, которые, по вашим словам, таятся в вашей груди. По вашему лицу ни о чем нельзя было судить.
— Вы всегда говорите лестные вещи.
— Сударыня, мои похвалы идут от глубины души. Я давно отказался от всякого желания быть приятным. И я не собирался читать ваших мыслей. Что бы обо мне ни думали, вы можете быть уверены в моем безусловном уважении к вашим тайнам. Да и, кроме того, вы так хорошо умеете носить маску, что вам нечего беспокоиться. Роковой Человек в этом отношении далеко уступает вам.
— Что за претенциозное имя! Вы его называете так в глаза, мистер д'Алькасер?
— Нет, у меня на это не хватает нахальства, — спокойно сознался д'Алькасер, — И, кроме того, оно слишком громко для повседневного употребления. Он так наивен, что мог бы принять это за шутку, а между тем я совсем не шучу. Вообще, я должен сознаться, что я далеко не в шутливом настроении. Но он совершенно не знает людей нашего круга. А когда я подумаю, как мало мы знаем людей вроде него, я прихожу к мысли, что лучше всего его звать капитаном Лингардом. Это обычно, респектабельно и во всех отношениях удовлетворительно, ведь «капитан» — это самый невыразительный из всех титулов. Что такое «капитан»? Решительно всякий может быть капитаном, и к Лингарду этот титул подходит так же, как и всякий другой. А между тем он заслуживает совершенно своеобразного, выразительного имени, которое бы гармонировало с его личностью, с его простой и романтической личностью.
Он заметил, что мистер Треверс внимательно глядит на него. Они поспешно отвели глаза друг от друга.
— Ему бы понравилась ваша оценка, — небрежно бросила миссис Треверс.
— Я боюсь, что он отнесся бы к ней с презрением.
— С презрением! Да ведь это и есть его настоящая сущность.
— Вы, по-видимому, хорошо понимаете его, миссис Треверс. У женщин есть талант понимания, по крайней мере, по отношению к интересующим их вещам. Это объясняется тем, что они не боятся давать волю воображению, когда оно начинает у них работать. Мужчина более боязлив в этом отношении. Женщины же рождены смелыми и обычно несутся вперед не останавливаясь, и чем больше тьма, которую они хотят исследовать, тем больше их мужество.
