Дона Мария, смеясь, захлопала в ладоши:
— Браво! Браво!.. И вы еще хвастались, кузен, что ничего не смыслите в истории нашего рода! Смотрите, он знает досконально все об этих династических браках! Что скажешь, Аника? Живая летопись, да и только!
Гонсало пожал плечами и признался, что знает все эти вещи потому, что был беден. Причина, как видите, не из достойных!..
— Вы были бедны?
— Да, кузина, я сидел без денег…
— Ах, расскажите, расскажите! Аника сгорает от нетерпения!
— Вам интересно, сеньора дона Ана?.. Так вот, я учился тогда в Коимбре на втором курсе. В один прекрасный день оказалось, что ни у меня, ни у моих однокашников нет ни гроша. Даже на сигары! Даже на ритуальный бочонок вина и три маслины… Тогда один хитроумный студент родом из Мелгасо придумал великолепный выход: я пишу моим французским родственникам, всем этим герцогам Клевским и графам Танкарвиль, людям, без сомнения, богатым, и прямо, без обиняков прошу у них вспомоществования франков в триста.
Дона Ана рассмеялась от души:
— Как забавно!
— Но бесплодно, сеньора, бесплодно… Оказалось, что на свете уже нет ни Танкарвилей, ни герцогов Клевских! Все эти знатные роды исчезли, смешались с другими, в том числе с королевским домом. Даже падре Соейро, как ни велики его познания, не сумел определить, кто же в наши дни мало-мальски связан с ними и мог бы одолжить бедному португальскому родственнику искомые триста франков!
Дона Ана растрогалась — она не думала, что столь знатный фидалго так беден!
— Совсем не было денег! Ну, кто бы мог подумать!.. Вы очень интересно рассказали. Эти истории про студентов всегда такие забавные. В Лиссабоне дон Жоан да Педроза часто рассказывал нам случаи из студенческой жизни.
Но доне Марии Мендонса за всеми этими студенческими проделками открылось новое, неожиданное доказательство величия рода Рамирес, и она не замедлила поделиться открытием с доной Аной:
— Только подумать! Все эти великие французские семейства — такие богатые, такие грозные — исчезли, их нет. А у нас в Португалии все еще живет и здравствует славный род Рамирес!
— Ну, теперь и ему приходит конец, — сказал Гонсало. — Не смотрите на меня так испуганно, кузиночка! Наш род кончается. Ведь я не женюсь.
Дона Мария откинулась назад, словно женитьба дорогого кузена зависела от невидимых токов, с пути которых надо было поскорее устранить всякие препятствия, в том числе Марию Мендонсу с ее буфами, — и томно улыбнулась:
— Не женитесь… Но почему же, кузен, почему?
— Не умудрил господь, кузина. Брак — сложнейшее из искусств, здесь нужно призвание, нужен талант. А феи меня обделили. Если я займусь этим делом, увы, непременно все испорчу.
Дона Ана, как бы задумавшись о чем-то, медленно вытащила из-за пояса часы на волосяной цепочке. Но дона Мария не отступалась:
— Ах, что за вздор! Вы так любите детей…
— Люблю, кузина, очень люблю, даже грудных… Дети — единственные небесные создания, которые знает наш бедный людской род. Другие ангелы, с крыльями, не посещают нас. Святые, достигнув святости, живут праздной жизнью блаженных, от нас подальше. И нам остается один отблеск неба — дети… Да, кузина, я люблю детей. Люблю я и цветы, однако не иду в садовники, потому что не одарен талантом к садоводству.
Дона Мария многообещающе сверкнула глазами:
— Не беспокойтесь, кузен, научитесь! — И прибавила, обращаясь к доне Ане, погрузившейся в созерцание своих часов — Ты думаешь, пора, Аника? Что ж, зайдем в часовню. Посмотрите, кузен, открыта ли она.
Гонсало поспешил открыть перед ними дверь часовни, потом ступил вслед за ними на деревянный пол и пошел меж тоненьких, грубо побеленных колонн. Часовня была маленькая; на стенах — тоже беленых, почти голых — висело несколько священных картин в глубоких деревянных рамах. Перед алтарем дамы встали на колени, причем кузина Мария закрыла лицо руками, как скорбная мадонна над могильной урной. Гонсало быстро преклонил колено и пробормотал молитву.
Потом он вышел во двор, закурил сигару и, медленно ступая по лужайке, стал думать о том, что вдовство изменило к лучшему дону Ану. Траур, точно полумрак, скрадывал ее недостатки — те недостатки, которые повергли его в ужас у Святого родника, и его не коробили теперь густой воркующий голос, слишком высокая грудь, благополучная сытость разъевшейся буржуазки. К тому же теперь она не говорила «кавальейро». Да, здесь, в тихой печали церковного двора, она, право же, казалась ему и милой и соблазнительной.
Дамы спустились со ступенек часовни. В густой листве тополей заливался дрозд. Гонсало поднял глаза и встретил блестящий, ищущий взгляд серьезных глаз доны Аны.
— Простите, что я в дверях не предложил вам святой воды.
— Ах, боже мой, кузен, какая некрасивая церковь!
Дона Ана вставила несмело:
— После этих развалин и могил в ней мало святости.
Это замечание тронуло Гонсало, показалось ему тонким. Тонким был и аромат, исходивший от нее, — он ничуть не напоминал отвратительный запах аптечного одеколона. Медленно, молча шли они рядом под сенью дерев, ее платье касалось его ног, а он с готовностью приноравливал шаг к ее тихим шагам. Они подошли к коляске; вышколенный кучер привстал и снял шляпу. Гонсало заметил, что он сбрил усы. Лошади ослепительно лоснились.
— Ну, как, кузина Мария, вы еще погостите в наших краях?
— Да, кузен, недели две пробуду… Аника такая милочка, она настояла, чтобы я привезла сюда детей. Им страшно нравится в «Фейтозе»!
Дона Ана проговорила все так же серьезно:
— Они очень хорошие и веселые мальчики. Я тоже люблю детей.
— Ах, Аника обожает деток! — пылко подхватила дона Мария. — Она так терпелива с ними! Даже в пятнашки играет.
Они подошли к коляске, и Гонсало подумал про себя, что было бы очень и очень приятно еще разок пройтись по двору, вдыхая тонкий аромат, исходивший от доны Аны, и глядя на тронутые багрянцем темные кроны сосен в мирной предвечерней тишине. Но лакей уже подводил к нему лошадь. Дона Мария повосхищалась ею и доверительно спросила кузена, далеко ли «Фейтоза» от «Трейшедо» — другого имения славного рода Рамирес.
— До «Трейшедо», кузина? Да не близко, и дорога плохая.
И тут же раскаялся, почуяв возможность новой прогулки, новой встречи:
— Но как раз теперь ее чинят. А место красивейшее — холмы, сохранились остатки стен… Там был огромный замок. Озеро есть, старый лес… словом, для пикника лучше не придумаешь…
Дона Мария колебалась.
— Далеко, пожалуй… Не знаю… Может быть…
Дона Ана молча ждала; Гонсало открыл дверцу коляски и взял у лакея поводья; Мария Мендонса, в восторге от удачного вечера, пылко протянула руку и воскликнула, что «буквально влюбилась в Кракеде!». Дона Ана, застенчиво краснея, слегка коснулась его пальцев.
Гонсало улыбался, держа лошадь в поводу. Поистине в этот вечер дона Ана отнюдь не показалась ему противной. Она иначе держалась; новая, важная простота смягчила тяжеловесную прелесть сельской Венеры… А замечание о часовне, в которой «мало святости» после древних монастырских руин, без сомнения, обличает в ней тонкость. Кто знает? Может быть, под пышным покровом плоти таится утонченная душа и, когда влияние глупейшего Саншеса сменится влиянием другого мужчины, в прекрасной дщери мясника откроются неведомые достоинства. Да, ничего не скажешь, замечание о святости могил, дышащих преданием и древностью, очень и очень тонко.
И вдруг ему захотелось самому зайти в монастырь, где он не бывал с детства, с тех давних лет, когда и у них в «Башне» еще был свой выезд, и задумчивыми осенними вечерами мисс Родс возила детей в Кракеде. Ведя в поводу кобылу, он миновал портал, пересек открытую площадку, где некогда был неф, а сейчас в густо разросшейся траве валялись черепки и камни, и через пролом в стене, к которой лепились остатки алтаря, проник в молчаливый склеп времен короля Афонсо. Уцелевшие арки покоились на грубых подпорах; смутно белели плиты пола, должно быть, не далее как утром подметенные служкой. А впереди, где только могучие ребра напоминали о былых арках, высились семь огромных гробниц его далеких предков — почерневшие, без украшений, грубые гранитные лари, тяжело стоявшие прямо на плитах или на выщербленных каменных шарах. Гонсало двинулся по вытоптанной кирпичной полоске, вспоминая, как они с Грасиньей шумно резвились здесь, пока добрейшая мисс Родс собирала во дворе полевые цветочки среди замшелых камней. Со свода, над самой большой гробницей, свисал изъеденный ржавчиной меч. Над другой гробницей горела лампада, странная мавританская лампада, не угасавшая с того далекого дня, когда неведомый монах молча поднес к ней погребальный факел. Когда же, в каком году зажглась эта вечная лампада? Какие Рамиресы лежали в гранитных гробницах, с которых время стерло и имена и даты, дабы канула в вечность История и смиренно вернулись в безымянный прах эти могучие и гордые люди?.. С самого края стояла открытая гробница, а рядом с ней валялась крышка, расколотая надвое скелетом Лопо Рамиреса, которому не терпелось помчаться к Навас-де-Толоса и победить пятерых мавританских эмиров. Гонсало с любопытством заглянул внутрь. В углу глубокой гробницы белела аккуратная кучка костей! Может быть, старина Лопо, гонимый отвагой, забыл здесь эти кости, отвалившиеся от его скелета?.. Сгущались сумерки, и становилось все печальней под сводами старого склепа, среди мертвецов. И вдруг Гонсало почувствовал, что он один, что он затерян в неприютном склепе, отрезан от мира, беспомощен, и рядом — только прах его предков да их беспокойные души. Ему стало жутко, он вздрогнул: а что, как сейчас треснет еще одна крышка и за край гробницы уцепятся белые пальцы скелета? Он кинулся в пролом стены, вскочил в седло, припустил галопом и успокоился, только проехав лес, когда увидел, что открыта решетка перед полотном железной дороги и через рельсы переходит старушка, погоняя навьюченного травой ослика.
