Сегодня ветер переменился, «Зета» идет в бейдевинд, наклонив мачты под углом в шестьдесят градусов, а ее форштевень выбивает из бурного моря облака пены. У штурвала — новый рулевой, негр с бесстрастным лицом. Рядом с ним, не обращая внимания на наклон палубы, сидит в старом, привинченном к палубе кресле капитан Брадмер и, покуривая, смотрит на море. Все мои попытки завязать разговор разбиваются о два слова, которые он цедит сквозь зубы, даже не глядя на меня: «Да, мсье? Нет, мсье». Дует шквалистый ветер, большая часть команды укрылась в трюме, только торговцы с Родригеса не уходят с палубы, не желая оставлять без присмотра свои тюки. Матросы наспех прикрыли груз брезентом и задраили передние люки. Я засунул свой вещмешок под брезент и, несмотря на яркое солнце, кутаюсь в одеяло.
«Зета» движется вперед с большим трудом, и каждый скрип ее корпуса, каждый стон мачты отдаются где-то внутри меня. Накренившись, «Зета» мужественно борется с несущимися на нас дымящимися валами, принимая на себя их мощные удары. В три часа ветер достигает такой силы, что я начинаю думать, уж не циклон ли это. Но небо почти безоблачно, лишь несколько перистых облаков перечеркивают его гигантскими хвостами. Это совсем не то небо, что бывает при урагане.
«Зета» с трудом держит курс. Брадмер сам стоит за штурвалом, упершись своими короткими ногами в палубу и гримасничая из-за брызг. Хотя поставлены не все паруса, шхуна стонет под напором ветра. Сколько она еще продержится?
Вдруг порывы ветра становятся слабее, мачты «Зеты» выпрямляются. На часах около пяти, в прекрасном теплом свете над бурным горизонтом проступают легкие очертания гор Родригеса.
И сразу все высыпают на палубу. Уроженцы Родригеса поют, кричат, даже молчаливые коморцы становятся разговорчивее. Вместе с остальными я стою на носу, созерцая эту голубую, обманчивую, как мираж, линию, при виде которой у меня щемит сердце.
Именно так я и мечтал вернуться, давно, еще там, на войне, в этой преисподней, сидя в окопе среди грязи и нечистот. И вот мечта моя становится явью, и «Зета», словно гондола воздушного шара, поднимается среди осколков пены над темной сферой моря, унося меня к прозрачным горам зачарованного острова.
Вечером в сопровождении фрегатов и крачек мы проходим остров Гомбрани, потом мыс Плато, и море становится маслянистым. Вот уже горят вдалеке огни бакенов. Северный склон гор погрузился во тьму. Мой страх прошел. Мне уже не терпится поскорее сойти на берег. Корабль мчится на всех парусах, уже виден стремительно приближающийся мол. Вместе с матросами с Родригеса я перегнулся через фальшборт с вещмешком в руках, готовый в любую секунду спрыгнуть на землю.
Прежде чем сойти на берег, когда на палубу уже взбегали дети, я оглянулся на капитана Брадмера. Но тот уже отдал все приказания, и я успеваю только увидеть его лицо в неверном свете огней бакенов и фигуру, отмеченную печатью усталости и одиночества. Не оборачиваясь ко мне, капитан спускается в трюм — курить, спать, а может, думать о рулевом, никогда не покидавшем судна. Я ухожу навстречу огням Порт-Матюрена, унося с собой этот тревожный образ и не зная еще, что он будет последним воспоминанием, сохранившимся у меня о капитане Брадмере и его шхуне.
На заре я прибываю в свои владения — на Командорскую Вышку, туда, откуда давным-давно впервые увидел Английскую лощину. На первый взгляд здесь ничего не изменилось. Огромная долина у моря все так же темна и безлюдна. Я спускаюсь по склону меж лезвий пальм вакоа, земля осыпается у меня из-под ног, а я пытаюсь узнать места, где жил когда-то: темное пятно оврага на правом берегу с большим тамариндовым деревом, базальтовые глыбы с выбитыми на них знаками, тонкую змейку Камышовой реки, бегущую среди кустов к болотистому берегу моря, и вдали — горные вершины, служившие мне ориентирами. Кое-где выросли новые деревья, которых раньше не было, — терминалии, кокосовые, бутылочные пальмы.
Добравшись до середины долины, я напрасно ищу старый тамаринд, под которым когда-то разбил свой лагерь и который давал нам с Умой прибежище в теплые ночи. На месте дерева я вижу земляной холмик с растущими на нем колючими кустарниками. Я понимаю, что оно здесь, лежит на земле там, куда повалил его ураган, а его корни и ствол образовали этот похожий на могилу холмик. Солнце жжет мне спину и затылок, но я все сижу на холмике среди зарослей, пытаясь отыскать свои следы. Здесь, на месте моего дерева, я и устрою себе жилище.
Теперь я никого не знаю на Родригесе. Большинство из тех, кто, как и я, покинул остров по призыву лорда Китченера, не вернулись обратно. В годы войны тут свирепствовал голод, потому что из-за блокады корабли не могли доставлять на остров ни рис, ни масло, ни консервы — ничего. Много народу унесли болезни, главным образом тиф, от которого люди в горах умирали из-за нехватки медикаментов. Повсюду — крысы, они бегают среди бела дня по улицам Порт-Матюрена. Что стало с Умой, с ее братцем там, в пустынных горах, без средств к существованию? Что стало с манафами?
Один Фриц Кастель по-прежнему живет на своей ферме у здания телеграфа. Я с трудом узнаю в этом семнадцати-восемнадцатилетнем юноше с умным лицом и степенной речью мальчугана, помогавшего мне расставлять вехи. Другие мои помощники — Рабу, Проспер, Адриен Меркюр — исчезли, как и Казимир, как и все те, кто откликнулся на призыв. «Пал смертью храбрых», — повторяет Фриц Кастель каждый раз, как я произношу их имена.
С помощью Фрица Кастеля я построил у могилы старого тамаринда хижину из веток и пальмовых листьев. Сколько времени я пробуду здесь? Теперь я знаю, что эти дни сочтены. Денег хватит (армейское пособие еще почти не тронуто), а вот времени мало. Дни, ночи — вот что покинуло меня, лишив сил. Я понял это, как только снова оказался в Лощине, среди этого безмолвия, меж мощных базальтовых стен, слушая беспрестанный шум моря. Могу ли я ждать чего-то от этого места после того, как мир был разрушен? Зачем я вернулся?
Все эти дни я не двигаюсь с места, подобно базальтовым глыбам, что лежат в глубине долины останками исчезнувшего города. Я не хочу шевелиться. Мне нужна эта тишина, это оцепенение. По утрам, на заре, я иду камышами на берег моря. Я сажусь там, где когда-то Ума посыпала меня песком, чтобы я скорее просох на ветру. Я слушаю, как рокочет на рифах море, жду, когда, вздымая облака пены, оно вползет в узкий, как бутылочное горлышко, проход в бухту. Потом слушаю, как оно уходит обратно, обнажая маслянистое дно, открывая свои секреты. Утром и вечером, обозначая границы дня, летят через бухту морские птицы. Я думаю о тех прекрасных ночах, что так тихо, без страха спускались в долину. Ночи, в которые я ждал Уму, ночи, в которые я никого не ждал, ночи, в которые я разглядывал звезды, и были они все тут, каждая на своем месте в космосе, складываясь в очертания вечных фигур. Теперь же каждая наступающая ночь волнует, тревожит меня. Меня мучит холод, я прислушиваюсь к шороху осыпающихся камней. Чаще всего, я лежу у себя в хижине, скрючившись, с открытыми глазами, и дрожу от холода, не в силах уснуть. Мне так тревожно, что иногда я возвращаюсь в город, чтобы выспаться там в тесном номере китайской гостиницы, предварительно забаррикадировав дверь столом и стулом.
Что со мной? Как тянутся дни в Английской лощине! Иногда меня навещает юный Фриц Кастель — придет и сядет перед хижиной на холмик, под которым погребено старое дерево. Мы курим, разговариваем, вернее, чаще говорю я — рассказываю о войне, об окопах, о рукопашных боях, о зареве взрывов. Он слушает, отвечая спокойно: «Да, мсье», «Нет, мсье». Чтобы не разочаровывать Фрица, я отправляю его копать пробные ямы. Но старые карты, которые я вычерчивал когда-то, потеряли для меня всякий смысл. Линии путаются в глазах, углы смещаются, ориентиры смешиваются.
Когда Фриц Кастель уходит, я усаживаюсь под старым тамариндом у входа в расселину, курю и смотрю на долину с ее постоянно меняющимся освещением, чтобы, как прежде, ощутить на лице и на груди обжигающий свет. Расселина осталась такой же, какой была тогда, при мне: те же камни, закрывающие вход в первый тайник, оставленные киркой метины, знак в виде желобка, высеченный на базальтовой глыбе. Зачем я здесь? Что я ищу? Везде вокруг меня пустота, запустение. Все это напоминает измотанное лихорадкой тело: только что оно металось в жару, а теперь вместо этого лишь озноб и слабость. И все же я люблю этот свет в расселине, это безлюдье. Люблю синее небо, очертания гор над долиной. Может, из-за этого я и вернулся.
Вечерами, когда на долину медленно наползают сумерки, я сижу в дюнах и думаю об Уме, о ее словно отлитом из металла теле. Острым кремешком я нарисовал ее на базальтовой глыбе, там, где начинаются камыши. Но когда я решил поставить дату, то вдруг понял, что не знаю ни числа, ни месяца. Я подумал было сбегать, как раньше, на телеграф и спросить, какой сегодня день. Но тут же понял, что это ничего не изменит, что дата не имеет для меня никакого значения.
