– Кажется, он насчет твоего хаки, Дэтч.
– Черт бы его побрал!
– Я устала. Лучше посидим, поболтаем…
Они вернулись в свою кабинку и съели десерт. Потом они пошли по Четырнадцатой улице.
– Дэтч, нельзя ли пойти в твою комнату?
– У меня нет комнаты. Старая карга выгнала меня и забрала все мое барахло. Честное слово, если я на этой неделе не достану работы, я опять пойду в солдаты.
– Не надо, Дэтч! Тогда мы с тобой никогда не поженимся… Но почему ты мне ничего не говорил?
– Я не хотел огорчать тебя, Фрэнси… Шесть месяцев без работы… С ума можно сойти!
– Но куда же мы пойдем, Дэтч?
– Можно бы отправиться на верфи… Я знаю одну верфь…
– Холодно.
– Мне не холодно, когда ты со мной, козочка.
– Не говори так… Я этого не люблю.
Они шли в темноте, прижавшись друг к другу, по грязным, шумным набережным, между огромными, раздутыми цистернами, мимо поломанных заборов и длинных многооконных складов. На углу, под уличным фонарем, какой-то мальчишка замяукал кошкой, когда они проходили.
– Вот я тебе сейчас набью морду, пащенок! – цыкнул на него Дэтч.
– Не задевай его, – зашептала Фрэнси, – а то за нами увяжется вся шайка.
Они скользнули в маленькую калитку; за высоким забором были сложены штабеля дров. Пахло рекой, кедровым деревом и опилками. Они слышали, как река лизала сваи у их ног. Дэтч притянул ее к себе и прижался губами к ее губам.
– Эй, вы, здесь нельзя шляться ночью! – рявкнул чей-то голос.
Сторож направил луч фонаря прямо им в глаза.
– Ладно, не орите. Мы просто гуляем.
– Как бы не так!
Они снова поплелись по улице. Черный ветер с реки дул им в лицо.
– Осторожно!
Полисмен, тихо насвистывая, прошел мимо них. Они отодвинулись друг от друга.
– Знаешь, Фрэнси, нас заберут, если мы будем так ходить. Пойдем к тебе.
– Хозяйка выкинет меня.
– Я не буду шуметь… Ключ при тебе? Я уйду до рассвета. Черт побери, прямо как вор…
– Хорошо, Дэтч, идем ко мне… Мне все равно – будь что будет.
По запакощенной лестнице они поднялись в верхний этаж.
– Сними сапоги, – шепнула она ему на ухо, осторожно вкладывая ключ в замочную скважину.
– У меня носки рваные.
– Пустяки, глупый! Я посмотрю, все ли благополучно. Моя комната – за кухней, так что, если все спят, нас никто не услышит.
Она оставила его. Он слышал, как колотится его сердце. Через секунду она вернулась. Он на цыпочках пошел следом за ней по скрипучему полу передней. За дверью раздавался чей-то храп. В передней пахло капустой и сном. Попав к себе в комнату, она заперла дверь и приставила к ней стул. Треугольник пепельного света лежал на подоконнике.
– Только, ради Бога, Дэтч, потише.
Все еще держа сапоги в руках, он добрался до нее и обхватил ее.
Он лежал рядом с ней и шептал, приложив губы к ее уху:
– И я буду хорошим, Фрэнси честное слово буду на фронте я был представлен к производству в сержанты это доказывает что во мне что-то есть как только мне посчастливится я накоплю денег и мы с тобой поедем туда и ты увидишь Шато-Тьерри и Париж и всякую всячину честное слово тебе понравится Фрэнси города там старые и смешные спокойные удобные и трактирчики чудесные сидишь прямо на улице за маленьким столиком и смотришь как люди гуляют и еда вкусная тебе понравится и можно переночевать и никто тебя там не спросит женат ли ты или нет у них там большие кровати удобные деревянные и завтрак тебе подают в постель Фрэнси тебе понравится.
Они шли по снежной улице обедать. Тяжелые снежные хлопья порхали и кружились вокруг них, расцвечивая улицу синим, розовым и желтым, смазывая перспективу.
– Элли, мне не хочется, чтобы ты бралась за это дело… Оставайся в театре.
– Но, Джимпс, нам ведь надо жить.
– Знаю, знаю… Ты, наверно, была не в своем уме, когда выходила за меня замуж.
– Не будем больше говорить об этом.
– Давай повеселимся сегодня… Первый снег…
– Нам сюда. – Они стояли перед темной дверью, прикрытой решеткой. – Попробуем.
– Звонок звонит?
– Кажется.
Внутренняя дверь открылась; выглянула девушка в розовом переднике.
– Bonsoir, mademoiselle![181]
– Ah… bonsoir, monsieur 'dame![182]
Она ввела их в освещенную газом, пахнувшую жареным переднюю, полную пальто, шляпок и шалей. Из-за занавешенной двери ресторан дохнул на них горячим дыханием хлеба, коктейлей, горелого масла, духов, губной помады, стука и жужжащей болтовни.
– Пахнет абсентом, – сказала Эллен. – Кутнем вовсю!
– Смотри-ка – тут Конго… Помнишь Конго Джека из загородного ресторана?
Конго возвышался глыбой в конце коридора, кивая им. Его лицо сильно загорело; у него были пышные черные усы.
– Хелло, мистер Эрф… Как поживаете?
– Замечательно! Конго, познакомьтесь с моей женой.
– Если вы ничего не имеете против кухни, то мы там выпьем по рюмочке.
– С удовольствием… Кухня – лучшее место в доме. Почему вы хромаете?… Что с вашей ногой?
– Foutu…[183] Я ее оставил в Италии… Не мог привезти ее с собой – мне ее отрезали.
– Как это случилось?
– Дурацкая история на Монте-Томба… Мой шурин преподнес мне замечательный протез… Садитесь сюда. Теперь, мадам, отгадайте, которая нога настоящая?
– Не знаю! – проговорила Эллен, смеясь.
Они сидели за маленьким мраморным столиком в углу битком набитой кухни. Девушка накладывала кушанья на блюда за большим столом. Два повара хлопотали у плиты. Конго подковылял к ним с тремя стаканами на маленьком подносе. Он стоял подле них, пока они пили.
– Salut![184] – сказал он, поднимая свой стакан. – Коктейль из абсента – вроде того, что делают в Новом Орлеане. Прямо с ног валит.
Конго вынул карточку из жилетного кармана:
– Может быть, вам понадобится когда-нибудь… Я торгую исключительно довоенным привозным товаром. Я первый бутлегер[185] в Нью-Йорке.
– Если у меня когда-нибудь будут деньги, я обязательно истрачу их у вас, Конго… Как идет торговля?
– Очень хорошо. При случае я вам расскажу, сейчас слишком занят… Я вам найду столик в ресторане.
– Это тоже ваше предприятие?
– Нет, моего шурина.
– Я и не знал, что у вас есть сестра.
– Я тоже.
Когда Конго, прихрамывая, отошел от их столика, между ними, как огнеупорный занавес в театре, опустилось молчание.
– Смешной парень, – произнес наконец Джимми, принужденно засмеявшись.
– Да.
– Слушай, Эллен, выпьем еще коктейль.
– Хорошо.
– Надо будет вытянуть из него какие-нибудь истории про бутлегеров.
Когда Джимми вытянул ноги под столом и дотронулся до ее ног, она отдернула их. Джимми чувствовал, как жуют его челюсти; они стучали под кожей так громко, что он боялся, как бы Элли не услышала. Она сидела напротив него в сером костюме, ее шея победительно выступала из выреза мягкого кружевного воротника, ее голова в тугой серой шляпке качалась, ее губы были накрашены. Она резала мясо на маленькие кусочки, не дотрагиваясь до них, и не говорила ни слова.
– Выпьем еще коктейль.
Он чувствовал себя парализованным, как в кошмаре; она была фарфоровой фигуркой под стеклянным колпаком. Струя свежего, очищенного снегом воздуха, залетевшая откуда-то, внезапно закрутилась в мглистом, тяжелом, неровном свете ресторана, вымела запах пищи, алкоголя и табака. Он на секунду уловил запах ее волос. Коктейль жег его внутренности. «Господи, только бы меня не стошнило!»
Они сидят в буфете Лионского вокзала рядышком на черной кожаной скамье. Его щека касается ее щеки, когда он тянется, чтобы положить ей на тарелку селедку, масло, сардинки, анчоусы, сосиски. Они торопятся, жадно глотают, хохочут, прихлебывают вино, вскакивают при каждом паровозном гудке… Поезд покидает Авиньон, они проснулись, глядят друг другу в глаза в купе, переполненном спящими, храпящими людьми. Он пробирается по переплетенным ногам в тусклый, качающийся коридор. «Тра-та-та, тра-та-та, едем на юг, тра-та-та, тра-та-та, едем на юг!» – поют колеса, пробегая долину Роны. Высунувшись из окна, он пробует раскурить сломанную папиросу, придерживая пальцем разорванное место. Глюк-глюк-глюк-глюк – из кустов, из среброточащих тополей вдоль полотна.
– Элли, Элли, тут соловьи поют!
– Милый, я спала.
Она ощупью идет к нему, спотыкаясь о ноги спящих. Бок о бок у окна, в пляшущем скрипучем коридоре. «Тра-та-та, тра-та-та, едем на юг!» Всхлипы соловьев в среброточащих тополях вдоль полотна. Сумасшедшая, облачная, лунная ночь пахнет садами, чесноком, рекой и свежеунавоженными полевыми розами. Всхлипы соловьев.
Кукла Элли напротив него вдруг заговорила:
– Он сказал, что омаров больше нет… Как это досадно.
Внезапно к нему возвращается дар слова.
– Если бы только это…
– Что ты хочешь сказать?
– Зачем мы вернулись в этот гнусный, гнилой город?
– Ты был в восторге, ты все находил тут чудесным, когда мы вернулись.
