Его добило это строго обоснованное убеждение, эта уверенность, поддержанная разумом. Завопив в страхе, всматривался в пруд, возле которого ходил, жаждал броситься в воду, рассуждал, что задушение, смерть милее такой жизни.
Затрепетал глядя на воду, манившую его и бежал, бессознательно понес скорбь свою лесам. Пытался обессилить ее долгою прогулкой, но утомился, а она не слабела. И, наконец, разбитый, смятенный опустился перед столом в трапезной.
Взглянул на прибор, но не решался есть, не хотел пить. Рвался и, сокрушенный, не мог высидеть на месте. Поднялся, до вечерни бродил по двору. И в церкви, как раз там, где он непременно надеялся найти облегчение — переполнилась чаша. Вспыхнула мина. Взорвалась душа, под которую с утра вели подкоп.
Коленопреклоненный, горестный, еще раз попытался он вознести призыв о помощи, на который не откликнулся никто. Задыхался, замурованный во рве столь глубоком, под сводом столь толстым, что в нем тускнел всякий зов, и не дрожал ни единый звук. Сжав голову руками, безутешно заплакал, сетуя пред Господом, что тот на муки послал его к траппистам, и вдруг осадили его грешные видения.
Эфир струился пред его лицом, населяя пространство образами срамоты. Не обманывались очи тела, и не ими смотрел он, воспринимая призраки во вне, но ощущая их в себе. Прикосновение извне сопровождалось видением внутренним.
Он старался пристальнее смотреть на статую Святого Иосифа, перед которой сидел, стремился к ней одной приковать свой взгляд, но глаза как бы отвращались, засматривали внутрь, наполнялись нагими бедрами. Заплясала смесь неясных очертаний, туманных красок, отливавшихся в законченные формы, к которым вожделеет вековое бесстыдство человека. Затем все изменилось. Слилась людская плоть, и в незримом пейзаже похоти раскинулось болото, алевшее под огнями неведомых закатов, болото, трепещущее под редкой сенью трав. Но вот сузился бесстыдный ландшафт, окреп и стал недвижим…
Пылкое дуновение обдавало и пьянило Дюрталя, источалось неукротимым дыханием и жгло ему уста.
Не в силах оторваться, претерпевал он сладострастные удары, но тело не горячилось, не волновалось, и трепетно возмущалась душа. Но будя в нем лишь ужас и отвращение, бесовские козни несказанно мучили его своею неотвязностью. Всплыла наружу вся муть распутной жизни; его распинали приливные потоки грязи. Вместе с печалью, которая накоплялась в нем с зари, его душили отзвуки прошлого, и на теле с головы до ног выступил холодный пот.
Он изнемогал; как вдруг палач показался на сцене, словно надзирая за своими пособниками, желая проверить, исполнены ли приказания. Дюрталь не видел, но чувствовал его, и этого нельзя было пересказать. Душа рванулась вся, ощутив непосредственное бытие демона, хотела бежать, забилась, словно птица, которая колотится о стекла.
И ослабев рухнула, и свершилось невероятное, опрокинулись пределы жизни.
Тело выпрямилось, овладело собой, повелевало повергнутой душою и яростным усилием рассеяло смятение.
В высокой степени ясно и отчетливо впервые воспринял Дюрталь различие, отдельность души и тела, впервые познал чудо тела, дотоле так терзавшего свою спутницу прихотями и страстями и в миг опасности забывшего все распри, чтобы помешать потухнуть своему исконному врагу.
Это блеснуло перед ним, как мимолетная зарница, и все сейчас же исчезло. Казалось, что удалился демон, что разверзлась замыкавшая Дюрталя стена мрака, и брызнул отовсюду свет. В безмерном вдохновении вознес хор «Salve Regina», и гимн рассеял призраки, разогнал бесов.
Его воодушевила пламенная вера гимна. Ободрился, отдался надежде, что кончилась страшная покинутость. Начал молиться, и молитвы разгорались. Тогда понял, что наконец они услышаны.
Кончилось богослужение. Он направился в трапезную. Таким изнуренным, бледным предстал пред посвященным и отцом Этьеном, что те воскликнули:
— Что с вами?
Опустившись на стул, пытался изобразить страдания пройденного им крестного пути.
— И это длится больше девяти часов, рассказывал он, — удивляюсь, как я не сошел еще с ума! Пусть так. Но никогда бы я раньше не поверил, что душа может так страдать!
Лицо отца просветлело. Он сжал руки Дюрталя и проговорил:
— Радуйтесь, брат мой, вы встречены здесь, как монах!
— Почему? — спросил изумленный Дюрталь.
— Да, поверьте. Это агония — я не найду другого слова, чтобы передать весь ужас такого состояния. Одно из тягчайших испытаний, которые налагает на нас Господь. Оно — одно из проявлений жизни очистительной. Счастье ваше, что Иисус явил вам великое знамение благодати!
— Это доказывает истину вашего обращения, — подтвердил посвященный.
— Бог мой! Но не Он же подсказал мне сомнения в вере, заронил в меня безумство угрызений, подстрекнул мой дух на богохульство, отвратительными видениями ласкал мой взор!
— Нет, но Он допускает. Что за муки, если бы вы знали! — вздохнул гостинник. — Бог сокрывается, не отвечает вам, как бы вы ни призывали. Человек мнит себя покинутым, и, однако, Он тут, возле вас. Он невидим, и выступает сатана. Пытает тебя, подносит грехи твои под микроскоп. Подобно тупому напильнику, сверлит мозг его злоба, а если прилетят еще грешные видения и переполнят меру исступления…
Траппист оборвал речь… И продолжал медленно, как бы сам с собой.
— В сравнении с этим ничто действительное искушение, живая женщина, подлинная плоть и кровь, и безгранично чудовищнее эти призраки, измышленные воображением!
— Как ошибался я, думая, что в мире протекает жизнь монастырей!
— Нет, предназначение человека здесь, на земле, — борьба, и происки духа тьмы в обителях особенно ретивы. Души ускользают от него здесь, а он домогается покорить их, во что бы то ни стало. Нет для него в мире более излюбленного уголка, чем келья. И больше всего выпадает преследований на иноческую долю.
Посвященный заметил:
— Весьма поучительно одно из назиданий, преподанное в житиях отцов пустынников. Стеречь целый город назначается всего один демон, да и тот дремлет. Наоборот, ни минуты не отдыхают две-три сотни бесов, посланных пестовать монастырь, из сил выбиваются, — не в обиду им будь сказано, — как истинные диаволы!
Рассудите сами: полномочие умножить грехи городов я назвал бы синекурой. Сами того не сознавая, люди творят волю сатаны. Чтобы отстранить от Господа, демону отнюдь не надо их терзать, они покорны без малейшего с его стороны усилия.
Свои полчища он бережет, чтобы осаждать монастыри, где он наталкивается на отчаянное сопротивление. Вы сами убедились, как яростно здесь бушует его натиск!
— Ах, — воскликнул Дюрталь, — не в нем главная причина муки! Горше угрызений совести, горше посягательств на веру или целомудрие, ощущает человек сознание своей покинутости небом, и нет, кажется, тягостнее горя!
— Мистическая теология такое состояние именует непроглядной ночью, — ответил Брюно.
И Дюрталь воскликнул:
— О, я помню, я понимаю теперь, почему свидетельствует святой Иоанн де ла Круа, что неописуемы страдания этой ночи. Нет, он нисколько не преувеличивает, утверждая, что человек ввергается тогда живым в ад.
А я сомневался в истине его творений, обвинял его в неумеренности! Нет, он преуменьшал скорее. Но, чтобы поверить, надо прочувствовать, пережить это самому!
Посвященный спокойно возразил:
— Но вы не видели еще всего, поднялись лишь на первую ступень тьмы, испытали ночь чувств и, хоть страшна она, — да, я познал это собственным опытом, — но ничто по сравнению с ночью духа, которая иногда наступает ей вослед. Последняя — точное подобие мук, которые претерпел Спаситель в саду маслин, когда воскликнул изнемогший, обагренный кровавым потом: «Господи, да минует Меня чаша сия!» Столь невероятна она!..
И Брюно, побледнев, умолк. После паузы добавил:
— Познавший эту пытку предугадывает, что ожидает отринутых в загробной жизни!
— Пора, — прервал монах, — пробил час сна. Святая Евхаристия — единственное средство против всех наших недугов. Завтра воскресенье, и братия приблизится к Святым Дарам. Последуйте нашему примеру.
— Но я не могу причащаться с такой душой…
— Хорошо, сегодня ночью будьте готовы к трем. Я зайду к вам в келью и отведу вас к отцу Максиму, который нас обычно исповедует в этот час.
Не дожидаясь ответа, гостинник пожал ему руку и удалился.
— Он прав, — подтвердил посвященный, — это надежное лекарство.
Поднявшись к себе, Дюрталь задумался.
— Теперь мне понятно, почему так настаивал аббат Жеврезе на ознакомлении с трудами святого Иоанна де ла Круа. Он знал, что я погружусь в непроглядную ночь и из страха отпугнуть меня, не решился высказаться откровенно, хотел предостеречь меня против отчаяния, помочь воспоминанием прочитанного.
