Изменилась и самая вода. Иноческие облики мерцали в темной влаге, белые рясы упадали в отражениях плывущих облаков. Лебедь обрызгивал их сверкающим водопадом и катил перед собой большие, блестящие круги.
Золоченые волны походили на святой елей, которым заклинает церковь в субботу на святой неделе; сень облаков разверзалась над ними, обнажая блестящее солнце, подобное исполинскому расплавленному золотому слитку, Святым Дарам, объятым пламенем.
Природа возносила гимн спасения; коленопреклоненно пели в дуновениях ветра деревья, и цветы кадили своими благоуханиями святыне, ослепительной в возжженном хранилище небесного светила. Потрясенный Дюрталь благоговейно замер. Перед преобразившимся пейзажем ему хотелось говорить о своей вере, ликовании. Он ощутил наконец радость жизни. Ужас бытия — ничто пред такими мгновениями, которых не способно даровать никакое чисто человеческое счастье. Единый Бог властен оросить, затопить душу волнами подобного восторга, как ни одно событие нашего мира не сравнится с ниспосланной Господом чашей страданий. Дюрталь познал это из опыта. Душевное страдание и блаженство под божественной десницей достигают такой остроты, о которой не смеют и мечтать люди, не преступавшие пределов человеческого счастья и страданий.
Эта мысль напомнила ему о грозных томлениях кануна. Он попытался подвести итог своих самонаблюдений в пустыни.
«Во-первых — отчетливое расхождение души и тела. Затем, ясноощутимое демоническое влияние, вкрадчивое и упорные, наряду с божественным воздействием, — наоборот, глухим, затаенным, обнаруживающимся лишь в отдельные мгновения, в другое время как бы скрывающимся навсегда.
И все это, прочувствованное, осознанное, с первого взгляда незамысловатое, оставалось, однако, совершенно необъяснимым. Непонятен был порыв тела, устремившегося помочь душе и овладевшего ее волей, чтобы поддержать ее в миг слабости. Откуда в теле этот, хотя бы смутный, отклик, внезапная бесповоротная решимость, сдавившая его спутницу в тисках, помешавшая ей бежать? Это столь же таинственно, как и все остальное», — говорил себе Дюрталь и продолжал в раздумьи:
— Не менее загадочно и действие Иисуса в Святых Его Дарах… Мое первое причащение разъярило козни диавола, второе обуздало их.
Ах! Как плохо оправдались все мои рассчеты! Бежав сюда, я почти не сомневался за душу и тревожился за тело. Случилось наоборот. Желудок оправился, выдержал напряжение, о котором я не смел и помышлять, а душа повержена, страждет бесплодностью и колебаниями, проявила себя такой хрупкой, такой слабой!
Оставим эту тему.
Он гулял, уносясь мыслью от земли, охваченный туманной радостью, парил в самозабвенном экстазе, принося благодарения без слов. Душа, тело, все существо его признательно изливалось к Богу живому, которого он ощущал в себе, которого чуял в коленопреклоненной природе, казалось, тоже источавшей безмолвные гимны благодарности.
Часы прозвонили на фронтоне, напоминая, что пора завтракать. В трапезной он отрезал кусочек хлеба, взял сыр, выпил полстакана вина. И готовясь уйти, вспомнил, что переменилось расписание служб. Оно теперь отличается от будничного. И он поплелся в келью, чтобы справиться с таблицами.
Нашел всего лишь одну, излагавшую правила для иноков, и вычитал из нее распределение богослужебных часов обители:
Упражнения братии во все обычные воскресные дни.
Утро. часы
Вечер. часы
1 Пробуждение, малая служба, молитва от 1 ч до 1 1/2
2 Конец отдыха. Ноны.
2 Пение великой канонической
4 Вечерня и молитва о спасении.
5 1/2 Час первый, ранняя обедня до 6 ч.
5 3/4 Четверть часа молитвы.
6 3/4 Капитул. Поучения. Великое молчание.
6 Ужин.
9 1/4 Окропление, терцы, шествие.
7 Чтение пред повечерием.
10 Великая литургия.
7 1/4 Повечерие.
11 Сексты, особое испытание.
7 1/2 Salve. Анжелюс.
11 1/2 Анжелюс. Обед.
7 3/4 Испытание и расхождение.
12 1/4 Отдых. Великое молчание.
8 Отхождение ко сну. Великое молчание.
Примечание: После сентябрьского креста отменяется полуденный отдых, ноны в 2 часа, вечерня в 3, ужин в 5, повечерие в 6 и отхождение ко сну в 7. *
Дюрталь на клочке бумаги составил, согласно расписанию, выборку для своего употребления.
— Значит, повторял он, мне надо быть в церкви в 9 1/4 на окроплении, великой литургии и секстах, потом свободен до двух. В 2 — ноны, и свободен до четырех. В 4 — вечерня и спасение и, наконец, в 7 1/2 повечерие. Горячий день! к тому же я на ногах сегодня с двух с половиной утра.
Войдя к девяти в церковь, он встретил там большинство послушников. Одни из них, коленопреклоненные, творили крестный путь, другие перебирали четки. Зазвонил колокол, и все разошлись по местам.
Сопутствуемый двумя отцами в мантиях, показался приор в белом стихаре, и под пение антифона: «Asperges me Domine, hyssopo et mundabor» [64] все монахи вереницей проходили перед отцом Максимом, который, стоя на ступенях спиною к алтарю, окроплял их освященною водою, а они, склонив голову, осеняли себя крестным знамением, возвращаясь на свои места.
Затем приор спустился со ступеней и, приблизившись ко входу преддверия, кропилом крестообразно обрызгал посвященного и Дюрталя. Наконец, облачился и приступил к совершению таинства.
Дюрталь сравнил эту службу с воскресным служением у бенедиктинок.
Одинаковое «Кирие элейсон», только медленнее, звучнее, с большей суровостью растянутого окончания последних слов. Голоса монахинь в Париже утончали, обостряли мольбу, оттачивали упадающий звук, делавшийся менее глухим, громоздким и глубоким.
Разнилась «Gloria in excelsis» [65]. У траппистов она выходила первобытнее, шероховатее, угрюмее, захватывала своим мужественным обликом, но умиляла меньше, и в формулах преклонения, например, в «te adoramus» [66] «te» не откалывалось, не сочилось, подобно слезе любовной эссенции, подобно признанию, смиренно сдержанному на устах. Особенным восторгом преисполнился Дюрталь, когда вознесся «Credo» [67].
Он еще не слыхал его столь властным и величественным. В согласном пении вырастал символ, и развертывалось медленное шествие догматов в наряде красочно-суровых звуков, темно-фиолетовых, исчерна-красных и лишь в конце чуть-чуть светлевших, угасая в долгом жалобном «аминь».
Следя за цистерцианской службой, Дюрталь отмечал следы древних напевов, еще уцелевшие в обедне приходских церквей. Неприкосновенным сохранился весь канон: «Sur sum Corda», «Vere Dignum», антифон «Pater». Изменились «Sanctus» и «Agnus Dei» [68].
Тяжелые, будто воздвигнутые в романском стиле, они облекались покровом пламенным и вещим, который ложится на все богослужение траппистов.
— Скажите, — заговорил посвященный, когда после церемонии они усаживались за стол в трапезной, — скажите, как показалась вам наша великая литургия?
— Она превосходна, — ответил Дюрталь и задумчиво прибавил: — если достигнуть целостного впечатления. Вместо незанимательного храма перенести сюда своды Сен-Северин. Стены увещать картинами Фра Анжелико, Мемлинга, Грюневальда, Герарда Давида, Ван дер Вейде-на, Боутса, сочетать их с дивными творениями из камня, каковы скульптуры большого шартрского портала, с резными деревянными запрестольными украшениями, подобными образам Амьенского собора. Блаженная мечта! — Помолчав, продолжал: — Но были времена, и она воплощалась. Мир видел ее. Целые столетия повсюду стоял этот идеальный храм во времена Средневековья! Напевы, изделия из благородных металлов, картины, скульптуры, ткани, — все поднималось на соответственную высоту, сказочными сокровищами восславлялись литургии. Как все это далеко!
— Не станете же вы утверждать, — улыбаясь ответил Брюно, — что церковные облачения здесь безобразны.
— Нет, они изысканны. Начать с того, что не в пример изделиям парижских мастеров они не похожи у вас на фартуки землекопов и не вздуваются на плечах священника складками, напоминающими опущенные ослиные уши. В Париже крестообразная риза, вся обшитая или затканная галунами, словно глухое пальто, облегает стан священнослужителя. Траппистские облачения сохранили, напротив, древнюю форму, как мы знаем ее по религиозным сценам старинных рисовальщиков и ранних живописцев. Четыре листа, изображающие крест, выдержаны в стрельчатом стиле, как он высекался в стенах средневековых церквей, и навевают мысль об отцветающем, перезрелом лотосе, склонившем свои распустившиеся лепестки.
Добавлю также, — продолжал Дюрталь, — что фланелевая или мельтонная ткань ризы подвергалась, очевидно, тройной окраске, чтобы сиять столь глубокой и прозрачной радугой тонов. Церковные басонщики могут сколько угодно унизывать серебром и золотом свои муары и шелка, никогда не достичь им оттенков, столь пылающих и вместе с тем так радующих глаз, которыми переливалась вчера ярко-малиновая риза отца Максима, расцвеченная бледной желтизной.
