— Вот бой-баба! — крикнул он.
Остальные девушки засмеялись.
— Бой-баба! — крикнул он вновь. Девушки засмеялись еще громче. Ну не дурехи ли?
Вскоре все разошлись по домам.
Дома Салка Валка помыла посуду, разожгла примус, на котором готовила для себя еду. Эта старая избушка, где после смерти стариков починили только одну стену, с ее скрипучими половицами и прогнившим по углам полом., со старым шкафом, излюбленной обителью ленивых крыс, каким-то удивительным образом стала ее собственностью. Ни в одном доме не скрипят так восхитительно половицы, когда по ним ходишь… В комнате, где в прежние времена старый Эйольфур, погруженный в вечную темноту, с видом апостола плел сети, Салка Валка прошлой весной устроила себе спальню. Эта комната ей очень нравилась. Ее окна выходили на фьорд, где облинявшие за зиму чайки с наступлением весны радовались жизни.
Сюда же слетались гаги с протяжными криками: «О-о-о». Кудахча, они располагались во всех щелях на скалах, иногда даже клали яйца в конце двора, вероятно полагаясь на деликатность девушки.
В этой комнате стоял комод — первый признак благосостояния в каждом доме. Многие отделения его пока пустовали, так как Салка Валка не имела пристрастия к пустякам, ее увлекало другое. Ее мысли были заняты рыболовством, стремлением извлечь из него максимум пользы. Она понимала толк в делах и выгодных предприятиях и никогда не отказывалась от доходов, даже если они приходили к ней сверхъестественным способом в виде даров, которые она неожиданно получала в заказном письме неизвестно от кого. Но, с другой стороны, у нее было только три фотографии; ведь обладателем большой коллекции фотографий человек становится лишь тогда, когда добьется солидного положения в обществе. На одной из этих фотографий была запечатлена женщина. Салка Валка часто ей помогала, давала рыбу. Потом женщина переехала в другое, более счастливое место, где был фотограф. На второй карточке — жена шорника. Она подарила свою фотографию по случаю избрания Салки Валки секретарем союза рыбаков. Третья фотография изображала одноглазого парня из Силисфьорда. Встретившись как-то с Салкой Валкой, он влюбился в нее и теперь писал ей письма. Салку Валку это забавляло. Кроме того, Салка Валка хранила маленькую фотографию в медальоне. Собственно, это была даже не фотография, а маленькое сокровище, сувенир, все равно как та монетка с надписью на китайском языке, которую однажды норвежский моряк подарил здешней девушке. Девушка решила, что монета была дана ей в залог верности, поэтому пять лет она считала себя обрученной. А потом оказалось, что монетка — всего-навсего память о Шанхае. Шанхай находится где-то далеко-далеко, и сувениры такого рода все равно что египетские мумии, о которых часто пишется в «Вечерней газете»: одна из них называется Тут, другая Амон, а больше о них ничего не известно. Никто не знает, что происходило когда-то с телами и душами этих мумий. Так и с этой карточкой в медальоне, которая, собственно, не была карточкой. Она давала лишь смутное представление о детских глазах, небольшом ротике. Кроме того, он наверняка был влюблен в купеческую дочку. Иногда она видела его имя в газетах, но оно никогда не вызывало в ней воспоминаний о той ночи, когда она, худенькая, маленькая девочка, стояла на пристани под проливным дождем в надежде попрощаться с ним. Волны детских воспоминаний расходятся большими кругами, и все, что связано с сокровищами, оставленными на память, постепенно забывается, как забываются египетские фараоны, лежащие под пирамидами в ожидании, когда каменные вершины поведают их историю.
«Картофель! — подумала Салка. — К чему я его варю? Прежде чем он сварится, у меня пропадет охота есть…» «Норовистая! Бой-баба!» — вспомнила она, улыбнулась и опять покраснела, окутанная картофельным паром. Из-за этого глупого слова она совсем забыла, что Аунгантир говорил о каком-то представителе. Понимает ли он вообще значение этого слова? Она не более норовиста, чем другие девушки. «Расфранченный болтун, щеголь из Португалии! Подумаешь, он поговорит со мной». Что это еще такое, и о чем они могут говорить? С самого детства она считала его своим заклятым врагом. У нее чесались руки стереть в порошок всякого, кто воображал себя выше других. А он к тому же наступил на тело матери, когда оно лежало на берегу. А сейчас заявился сюда и думает, что все забыто лишь потому, что он приехал из Португалии, разодетый, как манекен с датской рекламы. Нет, она знает цену таким людям. Она была уверена, что может сбить его с ног одним ударом.
Салка Валка знала двух девушек, которых соблазнил Аунгантир. Одну отослали на Север, другая осталась здесь. Она заказала себе смешную красную шляпу в надежде, что весной он вернется и снова будет забегать к ней по ночам. Фу ты, черт! Знала она и замужнюю женщину, которая путалась с Аунгантиром. Некоторые говорили, что все прошлое лето он обхаживал жену пастора. «Пусть только попробует сделать что-нибудь подобное со мной, — думала Салка. — Я ему покажу! Раздушенный пузырь, пустой внутри. До чего же он противный».
Салка выглянула в окно и стала наблюдать за птицами. Говорят, у птиц температура тела значительно выше, чем у человека. Стайка гаг, вспорхнув с маленького заливчика, полетела к морю. Самцы пытались отвлечь своих возлюбленных от стаи нежным воркованьем, в котором было столько ласки и тепла. Они были так заботливы. Они протяжно тянули: «О-о-о-о, вода-вода-вода». Казалось, голосом они хотят проникнуть в самую душу и убедить, что по другую сторону фьорда существует иной мир, удивительный, прекрасный, о котором можно поведать только песней, призывным криком. А может быть, эти водяные птицы, которые прилетают издалека, хранят в своей душе под дорогостоящим пухом какие-то удивительные качества, сулящие необыкновенную тайну, весну? Морская ласточка совсем другая птица, она ничуть не романтична. Она прилетает сюда с определенной целью и делает все, что ей положено, охотится за мелкой рыбешкой и червяками, движения ее уверенны и точны. Кажется, что крик ее предвещает беду или несчастье, но это не так, просто она шлет любовные призывы. До чего же забавны эти птицы! Девушка рассмеялась. Некоторые говорят, что у птиц нет добродетелей, что у них нет верности, они летают, куда им вздумается. И все же, если выдернуть у птички перышко, у нее появляются слезы на глазах.
Такие странные мысли приходили в голову девушке под шум примуса и запах денатурата, который, кстати сказать, превращается просто в зловоние, когда исходит изо рта сына управляющего. Ее стало клонить ко сну. Она взяла таз, налила воды, сняла свитер и стала мыться. Она тщательно вымыла шею и руки. Упругость собственных мускулов доставляла ей удовольствие. Она знала, что у нее хватит силы побороть любого, самого дюжего парня в поселке. Она ходила в брюках, сшитых по своей собственной выкройке. А платья всегда были словно как-то маловаты для нее. Возможно, это чувство было в ней живо с тех дней, когда она росла и все платья действительно были ей не впору. Кроме того, они шились из материала непрактичного, в ее глазах. На некоторых был рисунок в виде роз. Розы, особенно разбросанные на ткани, вызывали у нее отвращение. Все пялили глаза на Салку, и больше всего, когда она надевала платье. В платье она боялась наклониться; и шила она их так, чтобы ворот доходил до самого подбородка, а подол закрывал щиколотки. Когда она надевала платье, то дети останавливались на улице и кричали: «Смотрите смотрите, Салка Валка в платье!» Однажды на площади к ней подошел капитан норвежского судна и спросил, к какому полу она принадлежит. Этот подлец хотел выяснить это самолично, и Салка Валка влепила ему приличную затрещину. Конечно, она была не без странностей, как, впрочем, и все одинокие люди. Какое счастье, что она независима, содержит сама себя и может позволить себе какие угодно странности. Она никому не завидовала, разве только птицам, которые ежедневно прилетают и улетают большими стаями. Девушка тоже ежедневно ходит на промысел, но это совсем не то. После дня наступает вечер, а за ним ночь. И хотя ты разговариваешь с людьми, главного ты им все равно не скажешь. Даже если это твои друзья или родственники, ты не раскроешь перед ними своей души. Все, с кем ты общаешься, остаются вне тебя. Девушка не знала ни одного человека, которому ей хотелось бы открыться полностью, как во сне. Точно такое же чувство испытываешь, когда читаешь книгу. Все, что происходит в книге, происходит вне читающего. Вероятно, те, кто пишут, думают только о себе, а не о Салке. Никогда еще девушке не случалось уловить в книге биение своего сердца. Ей казалось, что их авторы считают себя выше ее и сочиняют свои поучительные произведения лишь для того, чтобы убедить ее в этом. Таким образом, она не видела ничего, что могло бы нарушить ее одиночество. И по ночам, когда она нервно ворочалась под одеялом, ее охватывала злость, и нередко она засыпала с тоской в душе.
