Потом он, не раздеваясь, лег в постель. Через некоторое время, так как сон не приходил, он встал, с трудом подошел к стене, где висело маленькое зеркало, и посмотрелся в него. Внимательно вглядывался он в Гольдмунда, смотревшего на него из зеркала, усталого Гольдмунда, утомленного, старого и увядшего мужчину с сильно поседевшей бородой. Из маленького мутного зеркала на него смотрел старый одичавший человек, хорошо знакомое лицо, ставшее, однако, чужим, оно казалось ему не совсем настоящим, казалось, оно не имело к нему никакого отношения. Оно напоминало некоторые знакомые лица, немного мастера Никлауса, немного старого рыцаря, когда-то заказавшего для него платье пажа, немного даже святого Иакова в церкви, старого бородатого святого Иакова, выглядевшего в своей пилигримской шляпе таким древним и седым, но все-таки радостным и добрым.
Тщательно разглядывал он лицо в зеркале, как будто хотел разузнать об этом чужом человеке. Он кивнул ему и узнал его: да, это был он сам, он соответствовал его самоощущению. Очень усталый и немного безразличный ко всему старый человек вернулся из путешествия, невзрачный мужчина, таким не щегольнешь, и все-таки он не имел ничего против него, он все— таки ему нравился: что-то было в его лице, чего не было у прежнего красавца Гольдмунда, при всей усталости и разбитости — черта удовлетворенности или же уравновешенности. Он тихо засмеялся про себя и увидел смеющееся отражение: прекрасного парня привел он с собой из своего путешествия! Порядком изношенным и опаленным вернулся он домой из своего небольшого вояжа, лишившись не только своего коня и походной сумки и своих талеров, пропало и оставило его также и другое: молодость, здоровье, самоуверенность, румянец на лице и сила взгляда. И все-таки это отражение нравилось ему: этот старый слабый человек в зеркале был ему милее того Гольдмунда, которым он был так долго. Он был старше, слабее, более жалким, но и безобиднее, более удовлетворенным, с ним легче было поладить. Он засмеялся и подмигнул себе. Затем лег опять на постель и теперь заснул.
На другой день он сидел в своей мастерской, склонившись над столом, и пытался немного порисовать, когда Нарцисс пришел навестить его. В дверях он остановился и сказал:
— Мне передали, что ты вернулся. Слава Богу, я очень рад. Так как ты ко мне не зашел, я пришел к тебе сам. Я не помешаю тебе?
Он подошел ближе. Гольдмунд оторвался от бумаги и протянул ему руку. Хотя Эрих и подготовил его, сердце защемило у него при виде друга. Тот приветливо улыбнулся ему в ответ.
— Да, я опять здесь. Приветствую тебя, Нарцисс, мы какое— то время не виделись. Извини, что я еще не навестил тебя.
Нарцисс посмотрел ему в глаза. Он тоже увидел не только угасание и плачевное увядание этого лица, он увидел также другое, эту странно приятную черту уравновешенности, даже безразличия, смирения и доброго настроения старца. Опытный чтец в человеческих судьбах, он видел также, что в этом ставшем таким чужим и так изменившемся Гольдмунде есть что-то нездешнее, что его душа или ушла далеко от действительности и идет путями грез, или она уже на пороге дверей, ведущих в мир иной.
— Ты болен? — спросил он заботливо.
— Да, и болен тоже. Я заболел уже в начале своего путешествия, в первые же дни. Но понимаешь, не мог же я вернуться фазу. Вы бы меня изрядно высмеяли, если бы я вернулся так быстро и стянул свои походные сапоги. Нет, этого мне не хотелось. Я поехал дальше и еще немного пошатался, мне было стыдно, что путешествие мое не удалось. Я переоценил себя. Итак, мне было стыдно. Ну, да ты же понимаешь, ты же умный человек. Извини, ты что-то спросил? Прямо чертовщина какая-то, я все время забываю, о чем идет речь. Но с моей матерью это у тебя здорово получилось. Хотя было очень больно, но…
Его бормотание угасло в улыбке.
— Мы тебя выходим, Гольдмунд, у тебя все будет. Но что же ты не вернулся сразу, как только почувствовал себя плохо! Тебе, право, не надо было нас стыдиться. Тебе нужно было сразу же вернуться.
Гольдмунд засмеялся.
— Да, теперь-то я знаю. Я не решался так просто вернуться. Это было бы позором. Но вот я пришел. И теперь мне опять хорошо.
— Ты много страдал?
— Страдал? Да, страданий было достаточно. Но, видишь ли, страдания — это хорошо, они меня образумили. Теперь мне не стыдно. Даже перед тобой. Тогда, когда ты зашел ко мне в тюрьму, чтобы спасти мою жизнь, мне пришлось стиснуть зубы, так мне было стыдно перед тобой. Теперь это совсем прошло.
Нарцисс положил ему руку на плечо, тот сразу замолчал и, улыбаясь, закрыл глаза. Он мирно заснул. Расстроенный вышел настоятель и пригласил монастырского врача, патера Антона, посмотреть больного. Когда они вернулись, Гольдмунд спал, сидя за своим столом для рисования. Они отнесли его в постель, врач остался при нем.
Он был безнадежно болен. Его отнесли в одну из больничных комнат, Эрих постоянно дежурил возле него.
Всю историю его последнего путешествия никто никогда не узнал. Кое-что он рассказал, кое о чем можно было догадаться. Часто лежал он безучастный, иногда его лихорадило, и он спутанно говорил, иногда приходил в себя, и тогда каждый раз звали Нарцисса, для которого эти последние беседы с Гольдмундом стали очень важны. Некоторые отрывки из рассказов и признания Гольдмунда передал Нарцисс, другие Эрих.
— Когда начались боли? Это было еще в начале моего путешествия. Я ехал по лесу и упал вместе с лошадью, упал в ручей и всю ночь пролежал в холодной воде. Там, внутри, где сломаны ребра, с тех пор болит. Тогда я был еще недалеко отсюда, но не хотел возвращаться, это было ребячество, но мне казалось, что это будет смешно. Я поехал дальше, а когда уже не мог сидеть на лошади из-за боли, я продал ее и потом долго лежал в госпитале.
Теперь я останусь здесь, Нарцисс, ездить на лошади мне уже не придется. Не придется и странствовать. И с танцами покончено, и с женщинами. Ах, иначе я еще долго отсутствовал бы, еще годы. Но когда я увидел, что там, за стенами монастыря, нет для меня никаких радостей, я подумал: пока я не отдал Богу душу, надо еще немного порисовать и сделать несколько фигур, ведь хочется иметь хоть какую-то радость. Нарцисс сказал ему:
— Я так рад, что ты вернулся. Мне так не хватало тебя, я каждый день думал о тебе и часто боялся, что ты никогда не захочешь больше прийти.
Гольдмунд покачал головой:
— Ну, потеря была бы невелика.
Нарцисс, чье сердце горело от горя и любви, медленно наклонился к нему и сделал то, чего не делал никогда за многие годы их дружбы, он коснулся губами волос и лба Гольдмунда. Сначала удивленно, затем с волнением Гольдмунд заметил, что произошло.
— Гольдмунд, — прошептал ему на ухо друг, — прости, что я раньше не мог сказать тебе это. Я должен был сказать тебе это, когда посетил тебя тогда в тюрьме, в резиденции епископа, или когда увидел твои первые фигуры, или еще когда-нибудь. Позволь мне сказать тебе сегодня, как сильно я тебя люблю, сколь многим ты был для меня всегда, какой богатой ты сделал мою жизнь. Для тебя это не имеет такого значения. Ты привык к любви, для тебя она не редкость, ты был любим многими женщинами и избалован. Для меня же это иначе. Моя жизнь была бедна любовью. Мне не хватало лучшего. Наш настоятель Даниил сказал мне как-то, что я держу себя высокомерно, вероятно, он был прав. Я не бываю несправедливым к людям, стараюсь быть справедливым и терпимым к ним, но я никогда не любил их. Из двух ученых в монастыре более ученый приятнее мне, никогда я не любил, к примеру, слабого ученого, несмотря на его слабость. Если же я все-таки знаю, что такое любовь, то это благодаря тебе. Тебя я мог любить, тебя одного среди людей. Ты не знаешь, что это значит. Это значит источник в пустыне, цветущее дерево в дикой глуши. Тебе одному я признателен за то, что сердце мое не иссохло, что во мне осталось место, способное принять милость. Гольдмунд улыбнулся радостно и немного смущенно. Тихим спокойным голосом, который бывал у него в часы просветлений, он сказал:
— Когда ты спас меня тогда от виселицы и мы ехали сюда, я спросил тебя о моей лошади Блесс, и ты мне все рассказал. Тогда я догадался, что ты, хотя едва различаешь лошадей, заботился о моем Блессе. И делал это из-за меня, я был очень рад этому. Теперь я знаю, что это было действительно так и ты действительно любишь меня. И я всегда любил тебя. Нарцисс, половину своей жизни я добивался твоей любви. Я знаю, что тоже нравлюсь тебе, но никогда не надеялся, что ты когда-нибудь скажешь мне об этом, ты — гордый человек. Теперь вот ты мне сказал, в тот момент, когда у меня нет больше ничего другого: странствия и свобода, мир и женщины — все позади. Я пригашаю твое признание и благодарю тебя за него.
Мадонна Лидия стояла в комнате и смотрела на них.
— Ты все время думаешь о смерти? — спросил Нарцисс.
— Да, я думаю о ней и о том, что вышло из моей жизни. Мальчиком, когда я был еще твоим учеником, у меня было желание стать таким же духовным человеком, как ты. Ты мне показал, что у меня нет призвания к этому. Тогда я бросился в другую сторону жизни, в чувства, и женщины помогали мне найти в этом наслаждение, они так послушны и сладострастны. Но мне не хотелось бы говорить о них презрительно и о чувственных наслаждениях тоже, я ведь часто бывал очень счастлив. Я имел также счастье пережить возможность одухотворения чувственности. Из этого возникает искусство. Но сейчас угасли оба пламени. У меня нет больше животного желания счастья — и оно не появилось бы, даже если бы женщины бегали за мной, И творить мне больше не хочется, я сделал достаточно фигур, дело не в количестве. Поэтому для меня пришло время умирать. Я согласен на смерть, мне даже любопытно.
