— Это и есть главный вопрос! — озабоченно пробормотал Григоре.
Вечером Григоре остался наедине с отцом, чтобы обсудить с ним создавшееся положение и обдумать, как предотвратить беду. Услыхав, что Григоре сам беседовал с мужиками, Мирон Юга недовольно насупился, а когда сын попросил его вмешаться и походатайствовать об освобождении учителя, вспылил:
— Стало быть, ты хочешь, чтобы я унизил себя перед мужиками?
— Да не унижение это, отец! — возразил Григоре. — Драгош не совершил никакого преступления, и…
— Твой Драгош подстрекает моих мужиков! — убежденно заявил Мирон. — Он забил им голову, науськивал их, раздувал недовольство. Другие мутили воду в городах, а он — здесь, на месте, и свел на нет весь мой тридцатилетний труд!.. Впрочем, если ты не знал этого, то знай, что я сам потребовал у префекта, причем с полным основанием, арестовать Драгоша и убрать его из деревни, и заверяю тебя, что его отсутствие сейчас только на пользу крестьянам!
— Ошибаешься, отец! В настоящее время Драгош здесь необходим. Один только он, быть может, способен благодаря своему влиянию хоть частично предотвратить вспышку ненависти.
— Хороши б мы были, если бы до этого докатились, — иронически возразил старик. — Но дело в том, что мужиков я держу в узде!
Григоре ужаснулся. Ему стало ясно, что отец живет в другом мире либо просто не желает считаться с действительностью. Он подробно рассказал старику все, что знал, подчеркивая, что успел ощутить лишь малую толику крестьянского недовольства, грозящего разгореться пожаром. И, наконец, попросил отца разрешить ему самому попытаться прийти к соглашению с крестьянами.
Старик отказал сыну. Он не сомневался, что Григоре с его мягкими методами лишь ухудшит положение. Мирон так верил в свой опыт и знание людей, что посчитал бы для себя унизительным, если бы как раз в эти трудные дни отказался от привычных, успешно проверенных тридцатилетним опытом средств и уступил свое место молодому человеку, голова которого набита всякими теориями.
— Минута слабости, нерешительности, любое наше колебание лишь подтолкнет на путь преступления этих несчастных, доведенных до безумия вашим подстрекательством! — покровительственно сказал Мирон. — Кроме того, ты, наверно, не отдавая себе в этом отчета, сильно преувеличиваешь опасность. Что происходит в других краях, не знаю, но подозреваю, что тенденциозные преувеличения создали всю эту напряженную обстановку в целом. Что касается моих мужиков, то у меня свои, проверенные методы. В первую очередь — полное повиновение с их стороны, и только потом — обсуждение условий. Ну а пользоваться одновременно двумя разными методами нельзя, это ни к чему не приведет. Если бы ты со мной посоветовался заранее, я бы сразу тебя попросил не якшаться с мужиками и не выслушивать их претензии. Мне это представляется признаком слабости, не говоря уж о том, что меня ты выставляешь перед ними как бессердечного тирана и расстраиваешь все мои расчеты.
— Но когда возникает конфликт, желательно вмешательство посредника, который бы мог… — не согласился Григоре.
— Ну уж нет! — запальчиво перебил его старик, вспомнив, что почти такой же довод привел ему недавно учитель. — Я знать не знаю ни о каком конфликте и даже не допускаю мысли о возможности конфликта между мной и мужиками. Это бы означало, что я тоже стремлюсь их эксплуатировать, как все прочие, или хочу нажиться на их бедах. А тебе хорошо известно, что не в наших привычках богатеть за счет крестьян.
Разговор затянулся далеко за полночь. Григоре приводил все новые и новые доводы, упрашивал. Его настояния несколько раз выводили Мирона из себя, но и упрямство старика под конец рассердило Григоре, который заявил напрямик, что, бросая вызов действительности, старик ставит под угрозу не только свое состояние, но и самую жизнь.
— Уже поздно, и мы спорим напрасно! — сказал наконец Мирон. — Очень сожалею, что ты до сих пор не усвоил простой истины — твой отец никогда не отступит, если он уверен в своей правоте, и склонится лишь перед лицом господа бога.
— Следовательно, мне не остается ничего другого, как уехать обратно ни с чем? — изумленно спросил Григоре.
— Думаю, что так! — пробормотал старик, кивнув головой. — Я был бы, конечно, рад, если бы ты находился рядом со мной, но боюсь, что ты мне ничем не поможешь, а лишь создашь дополнительные трудности. Возвращайся спокойно в Бухарест и предоставь мне самому защищать свою землю. Пока я жив, это мой долг…
На другой день утром Григоре попытался продолжить разговор, но отец решительно прервал его и вновь посоветовал уехать. Он все хорошо обдумал, взвесил, и это единственный правильный выход. В противном случае между ними то и дело будут возникать разногласия, которые свяжут ему руки. Кроме того, Надина дала знать, что приезжает. Григоре узнал об этом только теперь и возмутился:
— Какое впечатление произведут на всех твои переговоры с моей бывшей женой? Уверен, что плохое! Даже на крестьян.
— Это почему же? Разве из-за того, что вы разошлись, она стала отверженной и с ней нельзя поддерживать никаких отношений — ни светских, ни деловых? — возразил Мирон. — Думаю, ты, как всегда, преувеличиваешь.
— Не знаю, кто из нас преувеличивает, но мне ясно, что я не могу больше здесь оставаться, если рискую встретиться с Надиной как раз накануне окончательного оформления развода! — заявил Григоре.
— Тем более ты должен оставить меня одного для блага обоих! — веско подтвердил Мирон.
Выезжать надо было сразу после завтрака, чтобы успеть в Костешть на скорый поезд. Желтая бричка с Икимом на козлах была заблаговременно подана к крыльцу. Мирон обнял сына сдержанно, как всегда. Растроганный Григоре, с трудом сдерживая волнение, расцеловал отца в обе щеки.
— Я вернусь через несколько дней, отец. Надеюсь, тогда я застану тебя одного.
— Возвращайся, когда здесь все уладится, Григорицэ! — уверенно ответил старик.
Он проводил бричку к новой усадьбе, до клумбы в форме сердца, сильно потрепанной зимними вьюгами. Выезжая из ворот, Григоре повернул голову. Старик стоял на том же месте, словно столб, крепко вколоченный в землю.
Перед корчмой мужики толпились, как и накануне, будто и не уходили отсюда.
— Чего они тут поджидают, Иким? — спросил Григоре.
— Да рази они сами знают, барин? — пробубнил кучер. — Торчат, как дурни…
Титу Херделя чувствовал себя лишним, как, впрочем, и накануне. Он радовался, что уезжает раньше, чем думал. Ему казалось, что он вырывается из кипящего котла.
2
— Отчего это он так быстро уезжает? — удивился Игнат Чер-чел, не сводя глаз с удаляющейся желтой брички.
Остальные крестьяне тоже машинально смотрели ей вслед.
— А что ему здесь делать? — отозвался чей-то голос. — Уезжает туда, где лучше и теплее.
— Небось тут остается старый барин! — язвительно заметил Серафим Могош. — От господ, Герасим, не так-то легко избавиться!
— Эх, были бы все господа такими, как молодой барин! — воскликнул Петре. — Вчера сами видели, как он пришел к нам… Кабы не старик…
— Оно конечно, да главный-то старик, он всем распоряжается! — вздохнул Серафим.
Дул свежий ветерок. Люди плотнее запахивали сермяги и глубже надвигали шапки. Расходиться не хотелось. Кое-кто забегал домой перекусить или приглядеть за скотиной, но поспешно возвращался, точно опасаясь, как бы в его отсутствие что-нибудь не произошло. Мужики из соседних сел, которые пришли вчера, чтобы разузнать о белых всадниках, явились и сегодня и привели с собой других, словно на большие посиделки. Люди, как всегда, толковали о своих повседневных бедах и горестях, но сейчас говорили как-то осторожнее, с оглядкой, будто боясь, как бы их не подслушали. Старались не смотреть друг другу в глаза, не то опасаясь разглядеть пламя, пылавшее в чужом взгляде, не то стараясь, чтобы другие не увидели огонь в их собственных глазах. Но на всех лицах трепетал один и тот же мрачный и страстный вопрос, требующий ответа.
Проходя мимо корчмы, староста окликал их:
— Что это с вами, люди добрые? Что, нет у вас дома, нет жен, нет детей?
И всякий раз ему отвечал Василе Зидару одной и той же шуткой, вызывавшей невеселый смех остальных:
— Так и мы теперь боярами заделались, господин староста. Такие уж времена настали.
Крестьяне разошлись только к вечеру, после того как увидели, что к усадьбе Юги проехал на шарабане полковник Штефэнеску, а затем прошел арендатор Козма Буруянэ. Платамону не заметил никто, так как он зашел в усадьбу, когда совсем стемнело и в корчме коротали время всего несколько человек.
Мирон Юга вызвал к себе их всех, даже Платамону, чтобы лучше уяснить для себя положение дел. Самым перепуганным оказался отставной полковник. Он причитал, как баба, боясь потерять все, что удалось собрать за долгие годы жизни. Но особенно он волновался из-за трех своих дочерей, которых хотел куда-нибудь вывезти, чтобы над ними, упаси бог, не надругались эти взбесившиеся звери. Однако когда Мирон Юга стал выпытывать, что же у него творится, то полковник признал, что в его поместье царит покой и порядок, мужики на работу подрядились, но к весенней вспашке еще не приступили. Однако он страшится завтрашнего дня, ибо эти бешеные звери не заслуживают ни малейшего доверия.
