Тогда впервые я подумал обо всем этом всерьез: прошлое и будущее в одинаковой степени непроницаемы с точки зрения того, что на языке консульства называется транзитным, а на обычном языке – настоящим. И вот вывод: предчувствие – если позволительно предчувствие назвать выводом, – предчувствие, что со мной ничего не случится.
Еле волоча ноги, я поплелся на улицу Провидения. Я лег на свою постель и закурил. Но лежать я не мог. Я вернулся в город. Кругом только и разговоров было что в «Монреале», который сегодня отплывал. Все говорили, что это последний пароход. Но вдруг, вскоре после полудня, та болтовня прекратилась. «Монреаль», видимо, вышел в море. Темой для сплетен выбрали следующий пароход, который теперь стал последним.
Я вернулся в «Мон Верту». По старой привычке я сел лицом к двери. Мое сердце продолжало ждать, словно не понимало, что опустело навсегда. Оно продолжало ждать, оно все еще надеялось, что, быть может, Мари вернется. Не тa Мари, с которой я сегодня разговаривал, преданная мертвому, только ему, а та, которую пригнал мне тогда мистраль, угрожая моей молодости внезапным и непонятным счастьем.
Кто-то схватил меня за плечо. Это был, толстый музыкант, друг Аксельрота, с которым он однажды уже ездил на Кубу.
– Теперь он и меня бросил на произвол судьбы, – сказал толстяк.
– Кто?
– Аксельрот. Я был так глуп, что дописал партитуру. Теперь он во мне больше не нуждается. И все же мне и присниться не могло, что он и от нас сбежит. Я привязан к нему еще с детских лет. Я не знаю, чем это объяснить, но он обладал какой-то властью надо мной.
Он сел, подперев голову руками, и задумался. Он очнулся, когда официант поставил перед ним аперитив.
– Вы спрашиваете, как это произошло? У него, наверно, была куча денег. Он вносил за билеты во все пароходные компании города, он подкупил целую гвардию чиновников и служащих. У него была целая коллекция виз и транзитных виз. Это, видимо, и называется предусмотрительностью. Правда, он мне твердо обещал, что возьмет меня с собой, но теперь я вспомнил, как однажды он кому-то сказал: «Нужно избегать одного и того же спутника для двух путешествий, особенно если путешествие оказалось таким неудачным, как наше». Кто-то, по-видимому, вернул билет на пароход, идущий на Мартинику. Этот билет и достался Аксельроту. Теперь он на борту «Монреаля».
Я не высказал и сотой доли своего удивления, хотя имел па это полное право.
– Что вы печалитесь? Вы от него освободились, – сказал я, так как мне не приходили в голову другие слова утешения. – Вы же сами говорите, что с детских лет он обладал властью над вами. Вот вы наконец от него и освободились.
– Но что теперь будет со мною? Вдруг немцы завтра займут устье Роны? Ведь в лучшем случае я уеду только месяца через три. За это время я могу погибнуть, меня могут выслать, посадить в лагерь. Я могу стать кучкой пепла в разбомбленном городе.
– Это может случиться с каждым из нас, – утешал я его. – В конце концов не вы один остаетесь.
И как ни глупо звучали мои слова, он к ним прислушивался. Он огляделся вокруг.
Я действительно думаю, что он впервые огляделся вокруг. Впервые осознал, что не он один остается. Впервые? прислушался к старому как мир и вечно новому хору голосов, которые до самой смерти дают нам советы, смеются над нами, ругают, наставляют, утешают, – чаще всего утешают. Впервые увидел он также и огни на пристани, горевшие более тускло, чем окна, озаренные закатом. Он впервые в жизни посмотрел на все это и понял, что есть на свете вещи, которые не предадут. Он облегченно вздохнул.
– Аксельрот, быть может, так поторопился еще и потому, что, как он узнал, на этом пароходе едет молодая женщина, которая в последнее время ему нравилась, хотя они почти не были знакомы. Жена Вайделя. Ведь Вайдель, вы же знаете, не поехал.
Чтобы ответить, я должен был взять себя в руки.
– Еще один, который не едет! Но откуда вам это известно?
– Это всем известно, – сказал он равнодушно. – Хотя у него и есть виза, он не едет. Иметь визу и не поехать – что-то в этом есть особенное, не правда ли? Впрочем, на него это похоже. Он всегда делал то, чего никто не ожидал. Может быть, он не едет потому, что жена его бросила. Ее не раз видели с другим. Он не едет потому, что его все бросили – друзья, жена, даже время. Ведь он, знаете, не из тех, кто за это борется. Для него это не имеет смысла. Он боролся за нечто более важное.
Я подавил улыбку.
– За что же он боролся?
– За каждую фразу, за каждое слово своего родного языка, за то, чтобы его маленькие, иногда полубезумные рассказы стали как можно более изящны и просты и доставляли бы радость всем – и детям и взрослым. Разве это не значит сделать что-то для своего народа? Даже если теперь, когда он оторван от своих, он временно и потерпит в этой борьбе поражение, это не его вина. Пока он не публикует свои рассказы. Они, как и он сам, могут ждать – десять, сто лет. Я его, кстати, только что видел.
– Где?
– Он сидел вон там, у окна, против Бельгийской набережной. Впрочем, «видел» – это преувеличение. Я видел газету, за которой он прятался. – Он привстал и вытянул шею. – Вайдель уже ушел. Может быть, теперь, когда уехала его жена, он перестанет прятаться и мы с ним встретимся.
Чтобы скрыть свое смятение, я задал ему первый пришедший в голову вопрос:
– Паульхен, видимо, уже удрал отсюда? Он ведь тоже ловкий парень, у него в руках власть.
Музыкант засмеялся:
– Все же у него не хватает власти, чтобы привести в порядок собственные документы. Что касается визы и транзитных виз – их он, по-видимому, сможет получить по своему марсельскому удостоверению, на котором стоит штамп: «Безвыездное пребывание в Марселе». Но, к сожалению, Управление порта не пропускает тех, кто выслан из Марселя. И печать порта ставится именно на той самой маленькой бумажке, на которой у него есть указание немедленно выехать. Паульхен никогда не сможет ни по-настоящему уехать, ни по-настоящему остаться.
На следующее утро я поднялся к Бинне. Я уже давно у них не был, все эти дни мне было не до них. Мальчик сидел у окна. Он делал уроки. На звук моего голоса он обернулся и уставился на меня широко раскрытыми от удивления глазами. Вдруг он бросился ко мне и заплакал.
Он все плакал и плакал. Я гладил его по голове, я не знал, как его утешить. Подошла Клодин и сказала:
– Он думал, что ты уехал.
Мальчик отстранился от меня и сказал чуть-чуть смущенно и уже снова улыбаясь:
– Я думал, вы все уезжаете!
– Как ты мог это подумать? Я же тебе обещал, что останусь.
Чтобы его совсем успокоить, я предложил ему погулять со мной. Мы шли по солнечной стороне Каннебьер. И снова между нами возникла удивительная близость. В конце концов мы оказались в кафе «Дриаден». Я посмотрел, в окно на мексиканское консульство. У ворот толпились испанцы, мужчины и женщины. Полицейские наблюдали за порядком. Я попросил принести чернила, ручку, лист бумаги и написал:
«Господин Вайдель поручил мне передать вам его визу, а также транзитную визу, разрешение на выезд и деньги, которые он взял в долг на поездку. Вместе с тем я имею честь препроводить вам рукопись Вайделя с просьбой переслать ее друзьям писателя, которые сумеют ее сохранить. Она не закончена по той же причине, по которой Вайдель не смог уехать».
Я сложил все вместе и попросил мальчика сбегать к консулу и передать ему пакет. Пусть он скажет, что какой-то незнакомый человек попросил его об этой услуге. Я видел, как мальчик бегом, пересек площадь и встал в очередь рядом с испанцами. Через полчаса он вышел из консульства. Я радовался, глядя в окно на мелькающую между деревьев, приближающуюся ко мне фигурку.
– Что он сказал?
– Он рассмеялся. Потом сказал: «Это можно было предвидеть».
Мне стало не по себе от этих слов, мне показалось, что маленький консул, заглянув своими живыми глазами в мое досье, сразу прочел в этой книге жизни мою историю.
Когда я привел мальчика домой, Бинне встретил меня словами:
– У меня к тебе поручение от моего друга Франсуа.
– Я не знаю никакого Франсуа.
– Нет, знаешь. Как-то раз ты заходил с маленьким португальцем к нему в Союз моряков. Он помог одному немцу, который был и твоим другом. Одноногий, знаешь? Так вот, он шлет тебе привет, просит передать, что доехал благополучно. И он благодарит тебя. Он рад, что уехал туда. Там другие народы – новые, молодые. Он рад, что увидел все это. А ты должен ждать его здесь. – Взбивая мыльную пену, Жорж – он собирался бриться – добавил: – Тебе следует остаться здесь. Зачем тебе туда ехать? Ты – наш. Ты разделишь нашу судьбу.
– Все это он велел мне передать? – воскликнул я.
– Нет, что ты, это я тебе говорю. Мы тебя знаем, мы все говорим тебе это, понимаешь, все.
Не прошло и суток с отплытия «Монреаля», как я получил письмо от Мишеля. Он сообщал мне, что я могу приехать на ферму, что меня там ждут, потому что весенние работы начались. Я успокоил сынишку Клодин, объяснив ему, что мой отъезд не означает настоящей разлуки, что ферма расположена близко от города и он сможет приезжать ко мне, когда захочет.
