Спустя какое-то время с запада потянулись только солдаты, гражданские беженцы предпочитали оставаться на месте и, дрожа от страха, выжидать, кто победит в этом состязании, надеясь, что волна наступавших с запада перехлестнет через их головы раньше, чем их настигнет черный вал с востока…
Кристоф теперь жил, как во сне: совершенно выбившийся из сил, в изодранной в клочья одежде, грязный и бородатый, с потухшими глазами, он не обращал никакого внимания на колонны солдат и дошел до того, что в этом всеобщем безумии перестал вообще чего-либо стыдиться. Хотя приказы становились все строже, как будто дьявол насмехался над самим собой, проверки тем не менее проводились все небрежнее, поскольку армейские чины мало-помалу перестали сомневаться в своем поражении.
Теперь Кристофу оставалось лишь добраться до городка, где жила мать, раньше, чем это сделают противники; он надеялся найти там и Корнелию, за которую совершенно не боялся, ему только ужасно ее не хватало. Эта надежда придала ему силы; он словно вновь пробудился от сна и стал осторожным и бдительным, как видавший виды ландскнехт, знакомый со всеми жизненными перипетиями.
Он выпросил себе темное пальто, стащил с ног и выбросил солдатские гетры и в один прекрасный вечер отправился в путь, чутко прислушиваясь к звукам близкого уже фронта и ориентируясь в них по собственным фронтовым воспоминаниям. Холода внезапно кончились, и апрель начал радовать теплыми и веселыми деньками…
Кристоф стоял на небольшой высотке и глядел на раскинувшуюся перед ним местность — холмы и крошечные рощицы, утопавшие в лесах деревушки… Далеко-далеко на горизонте сгущался туман, и Кристоф догадался: там Рейн.
Было еще светло, и он видел вдалеке дым от минных разрывов, слышал он и глухой, смутный рокот, похожий на урчание какого-то добродушного дьявола; мерзкие звуки войны в такой приятный вечер издали походили на бормотание человека, спавшего под одеялом.
Справа, где находился городок, в котором жила мать, царила странная и жуткая тишина, будто какие-то враги притаились в окрестности. А может, верным был слух о том, что эту местность уже окружили и взяли в котел? Кристоф с досадой покрутил головой: уж сколько раз он покупался на проклятую глупость слухов, этакое месиво из правды и лжи…
Загадочная тишина справа насторожила его, но он смело направился прямо в центр этой опасной зоны. Ему показалось, будто он вступил в пространство, где у него тысячи шансов взлететь на воздух. В любой момент могла взорваться какая-нибудь мина, а может, просто нервы его за восемь дней бегства перенапряглись; он зашагал быстрее, и странно: чем больше сгущались сумерки, тем быстрее исчезал его страх; он шел уже битый час, но не встретил ни одного человека, а фронт все так же глухо рокотал где-то впереди. И вдруг он догадался: Бог ты мой, ведь немецкие войска все еще сопротивлялись! Кристоф даже испугался — настолько чужой и далекой показалась ему армия. Он чувствовал себя скорее нищим бродягой, после долгих и трудных странствий по свету возвращающимся в родной дом.
Он быстро пересек тихий лесок, за которым скрывался город. Боже мой, еще четверть часа! Рокот далекого пулемета прозвучал миролюбиво, словно привычная ленивая перестрелка на некоей линии фронта, где обе стороны прочно засели в траншеях, чтобы никогда больше не наступать. Боже мой, неужели здесь действительно все еще воюют, ведь армии, по сути, уже нет.
На улицах городка он увидел людей, стоявших в очередях к водопроводным колонкам, в то время как артиллерийские снаряды со свистом пролетали над их головами; казалось, этот звук был привычен им с детства. Кристоф спросил у одного старика, как пройти по такому-то адресу, получил вежливый ответ и сигарету в придачу. «Разве заметно, что я солдат?» — испуганно подумал он и только тут обнаружил, что пальто на нем распахнуто и видна его военная форма. Кристоф поспешно застегнулся. И вскоре нашел нужный дом. Молчаливый и мрачный, он смотрел закрытыми ставнями на одну из тех улочек в маленьких городах, где чудится, что вот-вот из окна высунет голову женщина, одетая по моде конца девятнадцатого века, и, зардевшись, тут же захлопнет створки.
Оробев, он постоял перед домом, хотя в первый же миг понял, что Корнелии тут не найдет; на фоне странного, незнакомого и даже какого-то театрального гула артиллерии тишина вокруг ощущалась еще острее. Он чувствовал себя так, будто стоял на сцене, изображая счастливца, вернувшегося к родным пенатам, которому по роли полагается постучать в дверь и утонуть в ликовании радостной встречи; однако на сердце у него было тяжко, словно он уже умер — да, в самом деле умер, а потом вновь вернулся к живым, чтобы еще раз пережить человеческое горе и человеческую печаль. Почти машинально он постучал в дверь… и никак не мог поверить, что эта миловидная блондинка, боязливо и вопросительно глядевшая на него, стоя в проеме двери, и есть его сестра. «Грета», — тихо сказал он, и ему показалось, что он никогда не был с ней знаком; ее неожиданный резкий крик заставил его очнуться, последовали бурные объятия, а мозг точила неприятная мысль, что сестра целует его впервые в жизни. Он молча поднимался за ней по лестнице, а она в это время беспрерывно щебетала…
Но полностью он пришел в себя лишь у постели матери. Это бледное, все понимающее, исхудавшее лицо, обрамленное густыми, совершенно седыми волосами! А серьезные карие глаза улыбались так по-детски! «Мальчик мой», — тихо сказала она и приподняла узкую, почти бесплотную ладонь… Это действительно была она, его мама… В глазах этой женщины светилось столько мудрости, что он даже испугался; Кристоф поцеловал ее холодные тонкие губы и почувствовал, как по лицу его заструились потоки горячих слез…
Ему показалось глупым о чем-либо рассказывать. Мать была очень серьезна, будто ей и так известно абсолютно все о том, сколько горя и боли есть на земле. И все же на дне этой серьезности таилась улыбка, словно цветок надежды. Да, это была она, его мама. Кристоф ел и пил, не отходя от ее постели, и уверенность, что здесь — его спасение, смягчила даже боль от кровоточащей раны по имени Корнелия…
А потом спало безумное напряжение и ослабла судорожная бдительность, гнавшие его к цели, тело ощутило неимоверную усталость, и он, полулежа на кровати матери и обхватив голову руками, незаметно для самого себя погрузился в глубокий сон…
Когда он проснулся, в ушах гремело, визжало, грохотало, жужжало, свистело, дудело, насмешливо горланило и мягко шелестело, словно огромные птицы пролетали над самой землей, а вперемежку с ними неожиданно глухо раздавались удары литавр. Казалось, сама преисподняя вырвалась на землю со своим гигантским джаз-оркестром. Ясный день заглядывал в комнату сквозь затемненные окна, но еще больше, чем этот шум разбушевавшейся техники, больше, чем страшный вопль сестры, с перекошенным от испуга лицом стоявшей у изножья кровати, еще больше заставило его окаменеть лицо матери; она лежала, широко открыв глаза, серьезно и печально глядя в незнаемое, будто видела перед собой ужасную рожу и ничуть ее не боялась; левая рука матери лежала на сердце, а правая на его плече. Губы ее были так плотно сомкнуты, словно она поняла: все слова бессмысленны и существует лишь живое милосердие — попутный ветер в паруса воли. Но потом совсем поблизости вдруг раздался громовой, оглушительный взрыв. И Кристоф почувствовал, как рука матери сжала его плечо и тут же легко и любовно разжалась; он увидел, что мама его угасла. И, обнимая рыдающую и дрожащую всем телом сестру, он даже не заметил, что снаружи почему-то все стихло…
Наступивший жуткий покой поразил его своей гнетущей тяжестью, и он не мог бы сказать, сколько времени уже простоял, глядя на лицо матери… Кристоф подбежал к окну и отодвинул занавеску. На улице двое чужих солдат в непривычных глазу мундирах цвета хаки, с винтовками на изготовку конвоировали опиравшегося на костыли одноногого солдата в серой форме. Словно мутный поток выплеснулся из его души, и он, отшвырнув пальто и не попрощавшись, бросился вон из дома, поднял вверх руки в знак того, что отбрасывает прочь все на свете, и побежал вслед этой троице…
Перед друзьями высился израненный силуэт города с обвалившимися башнями и сорванными фронтонами, похожий на изуродованное рубцами лицо. Они были совершенно одни на широкой голой аллее вдоль Рейна. Прохладный ветер играл с шуршавшей листвой, и чем ниже опускался вечер, тем более одинокими они себе казались. Они молча шагали рядом: Йозеф, освобожденный победителями из застенка прежних властей, и Кристоф, отпущенный из плена победителей. Лица их были осунувшимися от голода, но глаза сияли радостью встречи…
Осень уже пожухла и сникла, покорившись неумолимо холодному дыханию зимы. И пока вечер опускался все ниже, они медленно-медленно брели своим прежним маршрутом вдоль Рейна. Потом постояли, облокотившись о парапет набережной и глядя на реку, чье непрерывное бормотание завораживало, как заклинающий голос, говорящий о том, что все человеческое одновременно и ничтожно, и важно.
