Янко Есенский - Демократы

Мне было противно, что я клюнул на его удочку. Скольким «исключительным личностям» посвящал он эти стихи до меня и скольким еще посвятит?

— «Не впускать ко мне поэтов! — кричу я в канцелярию, — передразнила Желка отца. — Не то запишу расходы на ваш счет, Эма». Эма — наша секретарша, — объяснила она Янику. — «Первого числа я вычту их из вашего жалованья». Что, скажешь, не так было?

— Так, — признался адвокат и в свою очередь стал ее поддразнивать. — Наверняка это был твой новый идеал. Ты же любишь таких поэтов.

— «В рубашке заплатанной красной, в шляпе дырявой»? Позволь, — запротестовала дочь, — я его даже не знаю!

— Сейчас ты от него отпираешься, но встретившись с ним…

— Папа!

— А почему «в залатанной рубашке и в дырявой шляпе»? — удивился Ландик.

— Потому что в целой рубашке и в новой шляпе стихи не пишут, — это, как я понимаю, было бы слишком «по-буржуазному», — пояснил дядюшка.

— Но вы говорили, он был хорошо одет, — несмело заметил Ландик.

— Что ты понимаешь в литературе, — засмеялась Желка. — Когда-то под лохмотьями билось благородное сердце, а теперь и под «благородной» одеждой колотится сердце убогое.

Заговорили о других просителях, нищих «господах», как называл их Петрович. Среди них была и депутация артистов, уговоривших пана депутата абонировать ложу в Словацком национальном театре. Пан депутат оскорбился, что среди артистов не оказалось ни премьера-тенора, ни примадонны, лишь какой-то третьестепенный певец да хористка. «Им чужды элементарные приличия». Он решительно отказал им уже потому, что, как нам известно, в его распоряжении и без того было три ложи. «В комитетскую, вернее сказать, депутатскую ложу пошлю шляпу, в кооперативную — трость, в банковскую — перчатки, а в четвертую — самому идти, что ли?»

В число нищих попали устроители и таких мероприятий, как «День матери», «Неделя младенцев», «Неделя дружбы с Советским Союзом», «Неделя детей», «Месячник Словацкой Матицы», «Месячник трезвости», «Месячник Словацкой лиги», «Бесконечные годы безработицы»; в длинной очереди нищих прозябали и сборщики пожертвований на различные памятники, статуи, национальные дома-музеи, костелы, на всевозможные фонды.

Ужас!

— Представьте себе, — горячился пан депутат, — притащится колбасник и объявит, что ему необходима «репозиция в сословие имущих»… «Restitutio in integrum»[16]. «Я, — говорит, — был мясником, — и плюхается в кресло без приглашения. — Мне везло, но — благородные привычки, винишко, картишки разорили меня. Я всего лишился. Теперь попрошайничаю у господ. Господа меня поймут. На день мне достаточно тридцати крон. Набрав тридцатку, я оставляю людей в покое. Я, пан адвокат, хожу только к таким, как вы, у кого сразу могу получить сумму, которая избавит меня от необходимости обращаться к другим. Будьте добры, пан адвокат…»

Я спросил у него разрешение на нищенство. Он меня высмеял. «Что, — говорит, — вы полицейский чинуша или джентльмен?» И рассказал, как некий окружной начальник спросил у него разрешение. В ту пору он будто бы очень бедствовал. Это случилось в начале его деятельности по добыванию средств к жизни попрошайничеством. Он дня три не брился, штаны как решето, зад — «в очках», на коленях и локтях — заплаты из мешковины, сапоги дырявые, запыленные в пути. «Будьте любезны, взгляните на меня, пан окружной начальник, мой вид недостаточно удостоверяет мое состояние? — спросил он, снимая шляпу с оторванным верхом. — От макушки до мозолей на ногах я — живое разрешение, не хватает только вашей подписи и государственной печати». Начальник дал ему крону. На другой вечер, собрав свои тридцать крон и выпросив где-то одежду, переодевшись и побрившись в парикмахерской, благоухая, он вошел в фешенебельный ресторан. Заказал себе отбивную и вина. Входит начальник и тоже заказывает себе отбивную и вина. Поглядывает на него из-за стола. Узнал и опять спрашивает: «Разрешение у вас есть?» — «Я ужинаю, пан начальник. По какому праву вы спрашиваете у меня разрешение?» — «Но вы попрошайничаете». — «Пардон, я ужинаю». — «Но вы попрошайничали». — «Ем на свои, пью на свои, а остальное, о чем вы говорите, — дело прошлое, на еду разрешения не требуется…» Все же его арестовали. «Он был не джентльмен, а полицейский, — сказал бывший мясник и добавил: — Здесь я у джентльмена. Не извольте унижаться до чиновника».

Вы знаете, мне он понравился. «Только чиновник злоупотребляет своей властью, — объяснил он. — Эта история могла бы кончиться для вас выгодным делом, да мне претит сутяжничать… Кстати, прошу у вас двадцать крон», — с достоинством напомнил он. «Может, хватит десяти?» — предлагаю я. «Приму с благодарностью». — «А если пять?» — торгуюсь я. «Коли на то пошло…» И принимает с сокрушенным видом… Ах, это ужасно, — вздохнул адвокат. — Нет на них никакой управы. А чем лучше моя клиентура? Вместо аванса адвокату на гербовые марки требуют от тебя гарантии. От этих попрошаек я скрываюсь домой. Придешь — а тут, у жены, уже полно отчаявшихся жен, матерей, вдов с шестью, семью и даже дюжиной бедных голодных детей. Все они требуют помощи, пособий, места, работы, денег, милостыни. Все с протянутой рукой. Правда же, Людочка?

— Да, — коротко ответила она.

Ландик с раздражением слушал адвоката.

«Можно подумать, что ты самый разнесчастный бедняк. А ну-ка, проверю, правду ли говорила Желка, будто ты хоть и ворчишь, но подаешь?»

— Мой авторитет тоже растет, — похвастался он, накручивая на вилку спагетти. — Меня начинают ценить. Правда, еще не пан президент, а только некоторая часть общества. И я оказываю протекцию. Люди приходят, просят походатайствовать, поддержать их прошения.

— Поздравляю, — хозяин покачал головой, как бы с удивлением.

— Приходит ко мне сегодня учитель, редактор журнала, — типография отказала в кредите… Ему деньги нужны…

— Это в краевое управление…

— В краевое-то в краевое, но только ему деньги вынь да положь… «Вы, — говорю, — ошиблись дверью, — и почесываю ручкой за ухом, — деньги мне и самому пригодились бы». А он — я денег и не прошу. «Слава богу, — смеюсь я, — понапрасну бы утруждали себя». — «Я прошу о ничтожной любезности». — «Пожалуйста». Он обращался к одному своему приятелю, состоятельному человеку, чтобы тот поручился за него по векселю на пять тысяч крон. Приятель покачал головой и похлопал его по плечу: «Нет, дружок, вексель я не подпишу, но дам добрый совет, цена ему грош, но он дороже десяти моих поручительств. Сходи в краевое управление, отыщи там доктора Ландика и упроси его замолвить словечко перед паном депутатом Петровичем».

— Передо мной то есть? — Петрович указал на себя.

— Совершенно верно, дорогой дядюшка.

— Ну вот, опять я.

— Смотрю на него — в своем ли он уме? У меня, верно, был очень глупый вид, потому что учитель с сомнением в голосе переспросил: «Имею счастье говорить с паном Ландиком?» — «Ну да, я Ландик». Он и начал: не буду ли я так любезен попросить вас, дорогой дядюшка, намекнуть при случае о нем пану депутату Крокавцу, а тот, в свою очередь, чтобы намекнул пану депутату Кореню, референту по делам культуры, чтобы краевое управление посодействовало. «Пан Петрович, — говорит он с восторгом, будто я сам этого не знаю, — имеет большое влияние. Что захочет, все сделает. Если б он замолвил за меня одно маленькое словечко! А вы, пан доктор, как родственник, подскажите ему». Что вы скажете, дорогой дядюшка?

— Прими мои поздравления! Что ты ответил?

— Я оскорбился — чего он из меня дурака делает?! «Как вы себе это представляете? Я — мелкий чиновник, моська, пешка, так сказать, и ничего больше». А он свое — мосек-то и берут на руки, у вас, мол, большие связи, — и закатывает глаза, — а пан депутат, если вы ему скажете, может и пану министру просвещения позвонить по телефону, тогда и министр поддержит. «Я сам за себя похлопотать не умею, — доказываю я этому бедняге учителю, — обратитесь непосредственно к пану депутату». — «Я не имею счастья быть с ним знакомым». — «Представьтесь». — «Нет, нет, это невозможно — ввалиться к депутату, как в пивную. — И улыбается: — Я понял, конечно же, вы — доктор Ландик. Мой приятель предупредил, что вы — человек скромный, будете сопротивляться, отнекиваться, мол, вы пешка, и с вашей стороны было бы просто беспардонно соваться к депутату, но ты, говорил приятель, не смущайся, знай упрашивай; он тебе скажет, что именно будучи родственником не может злоупотреблять добротой пана депутата, но ты не отступай. Он скажет тебе, что для пана депутата его слово ничего не значит, а ты знай проси. Он согласится, он добрый. Вы же тот самый доктор Ландик, и я вас прошу, пан доктор, пан главный комиссар, пан советник…»

Ясно: приятель, лишь бы отказаться от поручительства, разыграл учителя. А я не мог взять и выгнать солидного человека, педагога, редактора. В том, что он учитель, я не сомневался: так наивны, доверчивы и непрактичны в достижении цели могут быть только педагоги. Я решительно отказал ему. Он сразу приуныл. «Может, вы будете так любезны и дадите хоть записочку к пану депутату?» Но для меня все было так странно и неприятно, даже оскорбительно, хотя и смешно.