Часы на Немецкой церкви пробили одиннадцать, и тут же колокола заиграли сначала «Жизнь божественно прекрасна», а потом «Моя жизнь – волна»; словно тоже подумав о волнах, итальянская шарманка с голосом флейты монотонно затянула «На прекрасном голубом Дунае»; такое обилие музыки, звучащей одновременно, словно вдохнуло новую жизнь в жестянщика, и он с удвоенной силой неистово заколотил по кровле; из-за этого шума Фальк не услышал, как дверь отворилась и в комнату вошли двое. Один из них – высокий, худощавый, довольно мрачный на вид, с ястребиным носом и челкой; другой – толстый, коренастый блондин с лоснящимся от пота лицом, более всего напоминавшим морду животного, которое у евреев считается самым нечистым. Судя по их внешности, их занятия не требовали слишком больших затрат духовных и физических сил; в ней было нечто неопределенное, что свидетельствовало о беспорядочном образе жизни и нерегулярном труде.
– Ш-ш! – прошептал высокий. – Ты один?
Фальк, казалось, был и приятно и неприятно поражен их появлением.
– Один, совсем один; рыжий уехал.
– Прекрасно! Тогда пойдем поедим.
Против этого Фальку нечего было возразить; он запер редакцию и последовал за своими гостями в погребок «Звезда» на Восточной улице, где они уселись в самом темном углу.
– А вот и водка! – сказал толстый, и его потухшие глаза заблестели при виде бутылки.
Однако Фальк, который более всего нуждался в сочувствии и утешении, не обратил должного внимания на предложенные ему услады.
– Давно я уже не чувствовал себя таким несчастным, – сказал он.
– А ты скушай бутерброд с селедкой, – ответил высокий. – Мы же сейчас отведаем ридингенского сыра с тмином. Ш-ш! Официант! Тащи сюда бломбергскую смесь!
– Посоветуйте, что мне делать, – снова заговорил Фальк. – Я не могу больше работать с рыжим и должен подыскать…
– Ш-ш! Официант! Принеси бергманские хрустящие хлебцы! А ты, Фальк, пей и не болтай чепухи!
Выбитый из седла, Фальк больше не пытался найти успокоение своей мятущейся душе и решил пойти по другому, более проторенному пути.
– Говоришь, надо выпить? Ну что ж, пить так пить!
Он не привык пить по утрам, и ему казалось, что яд разливается по его жилам, при этом он чувствовал странное наслаждение от кухонного чада, жужжания мух и запаха увядшего букета цветов, вставленного в грязную банку из-под горчицы. Даже не слишком приятное общество его собутыльников, в несвежих рубашках, замусоленных пиджаках, непричесанных и с физиономиями висельников, настолько гармонировало с его собственным ощущением приниженности своего положения, что он испытывал какую-то необузданную радость.
– Вчера мы были в Юргордене и хорошо выпили! – мечтательно сказал толстый, как бы заново переживая удовольствия, которые уже остались в прошлом.
Фальку нечего было на это ответить, и мысли его сразу же приняли совсем другой оборот.
– Ну разве не прекрасно, когда все утро ты совершенно свободен? – спросил высокий, по всей видимости взявший на себя роль искусителя.
– Ну конечно, прекрасно! – ответил Фальк и посмотрел в окно, словно измеряя на глаз свою свободу, но увидел только пожарную лестницу и мусорный ящик на заднем дворе, куда падал лишь слабый отсвет летнего неба.
– А теперь выпьем по второй! Давай! Так! Ну, а как поживает общество «Тритон»? Ха-ха-ха-ха!
– Не смейся, – ответил Фальк. – На этом деле пострадает немало бедняг.
– Каких это бедняг? Бедных капиталистов? Тебе жалко тех, кто не работает и живет на проценты с капитала? Нет, мой мальчик, ты еще не избавился от своих предрассудков. Кстати, в «Шершне» опубликована довольно забавная история об одном оптовике, который подарил детским яслям «Вифлеем» двадцать тысяч риксдалеров и за это получил орден Васы, а потом оказалось, что это были акции «Тритона» с солидарной ответственностью, и ясли обанкротились. Ну, не прелестно ли? Все их имущество составляли двадцать пять колыбелек и один портрет неизвестного художника, написанный маслом. Великолепно! Портрет оценили в пять риксдалеров. Прелестно, правда? Ха-ха-ха-ха!
Фальк без особого удовольствия выслушал эту историю, которая была ему известна во всех подробностях лучше, чем кому бы то ни было.
– А ты слыхал, как «Красная шапочка» пробрала этого жулика Шёнстрёма, который издал на Рождество свои жалкие стишки? – спросил толстый. – До чего приятно было прочесть хоть один правдивый отзыв о стихах этого проходимца! Я пару раз всыпал ему в «Гадюке», да так, что он долго не мог очухаться.
– Ну, ты был не совсем справедлив; у него неплохие стихи, – возразил высокий.
– Неплохие? Но намного хуже моих, которые разругал «Серый плащ», помнишь?
– Кстати, Фальк! Ты был в театре в Юргордене? – спросил высокий.
– Нет, не был.
– Жаль! Там сейчас хозяйничает эта лундхольмская банда. Их директор – наглый мошенник. Не прислал «Гадюке» ни одного билета, а когда вчера мы пришли в театр, он нас выгнал. Это ему даром не пройдет! Не хочешь ли разделаться с этой собакой? Вот бумага и карандаш! Сначала пишу я! «Театр и музыка», «Театр в Юргордене». Теперь пиши ты!
– Но я не видел его труппы.
– А на кой тебе черт ее видеть! Ты что, никогда не писал о том, чего не видел?
– Никогда! Я разоблачал жуликов, но никогда не нападал на честных людей, а его труппу я не знаю.
– О, это нечто невообразимое! Совершеннейший сброд! – подтвердил толстый. – Заостри свое перо и коли им в пятку, как ты хорошо умеешь это делать!
– А почему вы сами не колете? – спросил Фальк.
– Потому что наборщики знают наш почерк, а по вечерам они изображают на сцене толпу. Между прочим, этот Лундхольм – довольно буйный малый, он может вломиться в редакцию, и тогда придется сунуть ему рукопись в нос и объяснить, что таково мнение беспристрастного зрителя! Итак, Фальк пишет о театре, а я – о музыке. На этой неделе в Ладугорландской церкви был концерт. Его фамилия – Добрий? Кончается на «е»?
– Нет, Добри́, без всякого «е»! – ответил толстый. – Главное, не забудь, что он тенор и исполнял «Stabat Mater»!
– Как это пишется?
– Сейчас узнаем, – сказал толстый редактор «Гадюки», снимая со шкафа для газометра кипу засаленных газет. – Здесь вся их программа, и, по-моему, уже есть одна рецензия.
Фальк не выдержал и рассмеялся.
– Не может же рецензия на спектакль появиться в тот самый день, когда о нем объявлено в газете?
– Может! Но сейчас не это главное. Мне надо как следует раскритиковать этот французский сброд. А теперь берись за литературу, толстяк!
– Издатели присылают «Гадюке» книги? – спросил Фальк.
– Ты с ума сошел!
– Значит, вы сами покупаете книги только для того, чтобы отрецензировать их?
– Покупаем? Желторотый! Выпей-ка еще рюмку, развеселись и в награду получишь котлету!
– Может, вы вообще не читаете книг, на которые пишете рецензии?
– У кого, по-твоему, есть время читать книги? Разве не достаточно, что мы пишем о них? Мы читаем газеты, и этого чтива нам вполне хватает! А наш главный принцип – всех ругать!
– Очень глупый принцип.
– Ошибаешься! Тем самым мы привлекаем на свою сторону всех врагов и завистников данного автора и, таким образом, всегда оказываемся в большинстве, а те, кто настроен нейтрально, как правило, предпочитают славословию брань. По-видимому, для людей незаметных есть что-то обнадеживающее и утешительное в том, чтобы лишний раз убедиться, как тернист путь славы. Не правда ли?
– Да, но разве можно так легкомысленно играть судьбами людей?
– От этого только польза и старикам и молодым; уж кому, как не мне, это знать – ничего, кроме брани, я в молодости не слышал.
– Но вы вводите в заблуждение общественное мнение!
– Обществу не нужно никакого мнения. Обществу нужно удовлетворение своих страстей. Если я хвалю твоего врага, ты корчишься, как червяк, и заявляешь, что мне не хватает здравого смысла; если же я хвалю твоего друга, ты приходишь к заключению, что я рассуждаю очень здраво. Ну-ка, толстяк, берись за последнюю пьесу, поставленную в Драматическом театре; она только что вышла в свет.
– Ты уверен, что она уже вышла?
– Ну конечно! И потом, ты всегда можешь сказать, что в ней «нет действия», поскольку публика уже привыкла к тому, что так говорят; затем ты иронически похвалишь «прекрасный язык» пьесы – это добрый старый прием, который унизит ее автора; далее набросишься на дирекцию театра, принявшую пьесу к постановке, скажешь о том, что весьма сомнительным представляется «нравственное содержание пьесы», ибо это можно сказать обо всем на свете; саму постановку трогать не надо, ты просто напишешь, что разговор на эту тему «мы откладываем до следующего раза из-за недостатка места», и тогда уж наверняка не сморозишь какой-нибудь глупости из-за того, что не видел этой чепухи.
– А кто тот несчастный, что написал пьесу? – спросил Фальк.
– Этого мы еще не знаем.
