Или, может, чуть раньше, как раз при заходе солнца; я не люблю ездить при фонарях. Жена везла на руле велосипеда цветы, а я клал овощи на багажник». — «А я, — говорит Ламбер, — по воскресеньям никуда не выходил. На улицах толчея, и потом, я работаю по понедельникам, а Лионский вокзал не близко». — «Что ты делаешь на Лионском вокзале?» — «Я в справочном бюро: здание, которое чуть в стороне. Если захочешь немножко попутешествовать, то заходи ко мне, и я сделаю тебе билет заранее. Даже накануне: я тебе это устрою». — «А я, — говорит Мулю, — не смог бы остаться дома, я сдох бы со скуки. Дело в том, что я живу бобылем». — «Даже по субботам, — говорит Ламбер, — часто бывает, что я никуда не выхожу». — «А как же девочки?» — «Девочки? Я их привожу к себе». — «К себе? — недоверчиво переспрашивает блондинчик. — А что же твоя старуха?» — «Она помалкивает. Она нам варит суп, а потом уходит в кино». — «Вот здорово! — говорит блондинчик. — Она у тебя молодчина! А моя мать, если встречала меня с девчонкой, давала мне тумаков, даже когда мне было восемнадцать лет». — «Ты тоже живешь с матерью?» — «Уже нет. Я женился». Помолчав, он говорит: «Сегодня вечером мы бы тоже никуда не пошли. Мы бы трахались». Наступает долгое молчание, Брюне слушает их; он чувствует себя обыденным и в то же время каким-то вневременным, он говорит почти застенчиво: «А я в это время был бы в бистро на улице Монмартр и пил бы белое вино с друзьями». Никто не отвечает. Кто-то металлическим голосом поет песню «Моя хижина». Брюне спрашивает у Шнейдера: «Кто этот парень?» Шнейдер говорит: «Это Гассу, сборщик налогов, он из Нима». Малый продолжает петь, Брюне думает: «А Шнейдер так и не сказал, что он делает по воскресеньям». Внезапно раздается долгий мелодичный зов, что это? Белеет стекло слухового окна, на белый пол отбрасывает тень решетка; три часа утра. Виноградники кучерявятся под лунной дымкой, Аллье плещется о свои островки, в Пон-де-Во-Флервилль виноградари, пританцовывая, ждут трехчасового поезда, Брюне весело спрашивает: «Что это?» Он вздрагивает, потому что кто-то ему отвечает: «Тише. Тише. Слушай!» Я не в Маконе, в своей постели, это не летние каникулы. Снова долгий чрезмерно откровенный зов: три свистка вытягиваются, растягиваются, длятся. Что-то случилось. Чердак шумит, огромное животное шевелится на полу; в глубине безликой ночи крик наблюдателя: «Поезд! Поезд! Поезд!» Значит, вот что это было: первый поезд. Что-то начинается: отвлеченная ночь сейчас погустеет и оживет, она запоет снова. Все начинают говорить одновременно. «Поезд! Первый поезд! Пути восстановлены! Нужно признать, фрицы быстро сработали! Немцы всегда были хорошими работниками. Послушайте, в их интересах все снова привести в порядок. На этом поезде мы увидим Францию. Мы поймем, куда он идет, в Нанси, а может, в Париж? Эй, ребята, а если в нем пленные, пленные, которые возвращаются по домам, вы только представьте себе!» Поезд идет там, снаружи, неизвестно куда, и весь большой темный дом насторожился. Брюне думает: «Это товарный поезд»; он из суеверия пытается забыть свое детство; он пытается представить себе ржавые вагоны, брезент, скопище чугуна и стали; но у него ничего не выходит; при голубом свете ночника, среди запахов колбасы и вина, спят женщины, в коридоре курит мужчина, и ночь, прильнув к окнам, посылает ему его изображение; завтра утром — Париж. Брюне улыбается, он снова ложится, завернувшись в свое детство, под шелестящим светом луны, завтра Париж, он дремлет в поезде, положив голову на мягкое голое плечо, он просыпается в шелковом свете, Париж! Он скашивает глаза влево, не двигая головой: шесть летучих мышей зацепились лапами за стены, их крылья опали, точно юбки. Тут он просыпается полностью: летучие мыши — это черные тени повешенных на стену кителей; естественно, Мулю не снял свой китель, попробуй его заставь снять его хотя бы на ночь. Или сменить гимнастерку, в конце концов он определенно напустит на нас вшей. Брюне зевает, еще одно утро, что же это было ночью? А! да, поезд. Он резко вскакивает, отбрасывает одеяло и садится. Его тело одеревенело, всюду зигзагообразная ломота, деревянная радость его окоченевших мышц, как будто жесткость пола перешла в его плоть; он потягивается и думает: «Если я выживу, никогда больше не буду спать в кровати». Шнейдер еще спит, открыв рот, вид у него страдальческий; северянин бессмысленно улыбается; Гассу — волосы взлохмачены, глаза красные — собирает крошки хлеба на одеяле и ест их; время от времени он открывает рот и трет большим пальцем кончик языка, чтобы убрать волос или шерстинку, попавшие на хлеб; Мулю озадаченно чешет голову, угольные дорожки подчеркивают его морщины, кажется, что глаза у него подведены: надо найти средство заставить его умываться; блондинчик щурится с хмурым и недоуменным видом, вдруг его лицо озаряется: «Вот это да!» Из-под одеяла торчит только его голова, у него удивленный и восхищенный вид.
«Что такое, дурачок?» — спрашивает Мулю. — «Да такое, что у меня стоит», — отвечает блондинчик. — «Стоит? — недоверчиво переспрашивает Мулю. — Ну, конечно! Как носовой платок?» Блондинчик отбрасывает одеяло, сорочка задрана над его белыми волосатыми ногами. «Ей-богу, правда, — подтверждает Мулю. — Счастливчик!» — «Счастливчик? — с недовольным видом говорит Гассу. — По-моему, это, скорее, несчастье!» — «Не завидуй! — хохочет блондинчик. — Ты бы очень хотел, чтобы это несчастье случилось с тобой». Мулю трясет Ламбера за руку, Ламбер вскрикивает и подскакивает: «А?» — «Смотри», — говорит Мулю. Ламбер протирает глаза и удостоверяется. «Черт! — восхищенно произносит он. Потом смотрит еще: —Можно потрогать?» — «Мне это будет неприятно», — возражает блондинчик. — «А он случаем не искусственный?» — «Искусственный! Искусственный! — с омерзением повторяет блондинчик. — На гражданке я каждое утро просыпался с дубиной в два раза больше этой». Он лежит на спине, скрестив руки, глаза полузакрыты, на губах детская улыбка. «А я уже начинал беспокоиться, — сознается он, созерцая сквозь ресницы свой член, который движется в такт с его дыханием. — Я ведь женат». Все смеются. Брюне отворачивается, гнев подступает у него к горлу. Мулю говорит: «А я ходил в бордель: если у меня больше стоять не будет, значит на шлюх не придется тратиться». И они снова смеются. Блондинчик небрежно, по-отечески гладит член и заключает: «Земной рай!» Брюне резко поворачивается к блондинчику и говорит ему сквозь зубы: «Спрячь немедленно!» — «Чего?» — изумляется тот голосом, отяжелевшим от сладострастия. Насмешник Гассу передразнивает Брюне: «Спрячьте эту грудь, мне ее видеть невыносимо!» — «Все вы свиньи!» — сухо говорит Брюне. Они поворачиваются к нему, они смотрят на него, а Брюне думает: «Я им неприятен».
Гассу что-то бормочет. Брюне наклоняется к нему: «Что ты говоришь?» Гассу не отвечает, Мулю примирительно тараторит: «Время от времени не грех поговорить и о любви, это отвлекает». — «Только импотенты болтают о любви, — обрывает его Брюне. — Надо не болтать, а трахаться. Когда есть возможность». — «А когда нет?» — «Тогда о ней молчат». У всех смущенный и замкнутый вид; медленно, неохотно блондинчик натягивает одеяло. Шнейдер все еще спит; Брюне наклоняется над северянином и расталкивает его, тот ворчит и открывает глаза. «Пора на гимнастику!» — напоминает Брюне. — «Уже?» — удивляется северянин. Он встает и берет китель, они выходят во двор. Перед одним из бараков наборщик, Деврукер и три стрелка ждут их. Брюне кричит им издалека: «Все в порядке?» — «Все в порядке. Ты слышал поезд сегодня ночью?» — «Да, — раздраженно отвечает Брюне. — Слышал». Но его раздражение быстро проходит: они молоды, подвижны, опрятны; наборщик с некоторым кокетством надел пилотку набок. Брюне им улыбается. Моросит; в глубине двора толпа ждет мессу. Брюне с удовольствием отмечает, что людей поменьше, чем в первое воскресенье. «Ты сделал, что я тебе сказал?» Деврукер, не отвечая, открывает дверь барака: он разбросал на полу солому, и Брюне вдыхает влажный запах конюшни. «Где ты ее взял?» Деврукер улыбается: «Приходится вертеться». — «Это хорошо», — говорит Брюне; он дружески смотрит на них. Они входят, раздеваются, остаются только в трусах и носках; Брюне с удовольствием погружает ноги в хрупкую мягкость соломы и распоряжается: «Начинаем!» Люди выстраиваются спиной к двери. Брюне напротив них, считая, делает движения. Они повторяют за ним, он слышит их ритмичное дыхание. Брюне удовлетворенно смотрит, как они приседают на пятки, заложив руки за затылок, крепкие, с длинными веретенообразными мышцами, Деврукер и Брюне самые сильные, но у них скованные мышцы; наборщик слишком тощий; Брюне рассматривает его с некоторой тревогой, но потом в голову ему приходит одна мысль, он выпрямляется и кричит: «Стой!» Наборщик явно доволен, что можно остановиться, он тяжело дышит. Брюне подходит к нему: «Послушай! Ты слишком худой!» — «С двадцатого июня я потерял шесть килограммов». —
