Они написали семьям, и уже два дня каждый настроен на время своего городка. Когда комендатура предписала всем перевести часы на немецкое время, они поспешили подчиниться, даже те, кто с июня в знак траура носил на руке остановившиеся часы: эта неопределенная продолжительность, которая росла, как сорняк, милитаризовалась, им одолжили немецкое время, настоящее время победителей, то же самое, что в Данциге, в Берлине: священное время. Они недостаточно несчастны: их арестовали, ими руководят, их кормят, их разместили, ими управляют, они ни за что не отвечают. Сегодня ночью был этот поезд, и вот скоро приедут семьи, привезут множество консервов и утешений. Сколько криков, плача, поцелуев! «Им это было очень необходимо; до сих пор, по крайней мере, они были непритязательны. Теперь они почувствуют, что чего-то стоят». У их жен и матерей было время создать себе великий героический миф о Пленном, они их им заразят. Брюне поднимается на чердак, идет по коридору, входит в свою клетку и со злостью смотрит на своих товарищей. Они здесь, лежат, как обычно, они бездействуют, мечтают о своей жизни, они хорошо устроены и околпачены. Ламбер поднял брови, с недовольным и удивленным видом он читает книжку «Образцовые девочки». Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что новость еще не дошла до чердака. Брюне в нерешительности: рассказать или нет? Он представляет себе загоревшиеся глаза, их плотоядное возбуждение. «Они все равно это скоро узнают». Он молча садится. Шнейдер вышел умываться, северянин еще не вернулся, остальные удрученно уставились на него. — «Что еще случилось?» — спрашивает Брюне. Они отвечают не сразу, Мулю, понизив голос, говорит: «В шестом вши». Брюне вздрагивает и кривится. Он и без того возбужден, а теперь нервничает еще больше. Он резко говорит: «Я не хочу, чтобы они проникли сюда». Потом вдруг останавливается, закусывает нижнюю губу и неуверенно смотрит по сторонам. Никто не реагирует; лица, повернувшиеся к нему, остаются тусклыми и неопределенно сконфуженными. Гассу спрашивает: «Скажи, Брюне, что будем делать?» «Да, да, вы меня не слишком любите, но когда случается неприятность, вы идете за мной». Он более мягко отвечает: «Вы же не захотели переселиться, когда я вам это советовал…» — «Переселиться куда?» — «Есть свободные каморки. Ламбер, разве я не просил тебя посмотреть, свободна ли кухня на первом этаже?» — «Кухня! — восклицает Мулю. — Спасибо, спать на каменном полу, чтоб от этого появились колики, и потом, там полно тараканов». — «Это лучше, чем вши. Ламбер, я с тобой разговариваю! Ты там был?» — «Да». — «И что?» — «Занято». — «Конечно, надо было сходить туда неделю назад». Он чувствует, что щеки его багровеют, голос повышается, он кричит: «Здесь не будет вшей! Здесь их не будет!» — «Ладно, ладно! — говорит блондинчик. — Не горячись: это не наша вина». Но сержант в свою очередь кричит: «Он прав, что орет! Он прав! Я прошел всю войну четырнадцатого года, и у меня никогда не было вшей, и я не хочу их заиметь по вине таких молокососов, как вы, вы даже не умеете мыться!» Брюне взял себя в руки, теперь он говорит спокойным голосом: «Нужно принять срочные меры». Блондинчик ухмыляется: «Мы согласны, но какие?» — «Первое, — говорит Брюне, — вы все каждое утро будете ходить мыться. Второе: каждый вечер каждый будет искать у себя вшей». — «Что это значит?» — «Вы раздеваетесь догола, берете кители, трусы, сорочки и смотрите, нет ли в швах гнид. Если вы носите фланелевые пояса, учтите, там они преимущественно и селятся». Гассу вздыхает: «Весело!» — «Ложась спать, — продолжает Брюне, — будете вешать свои вещи на гвозди, включая сорочки: мы будем спать голыми под одеялами». — «Мать твою так! — протестует Мулю. — Но я подхвачу бронхит». Брюне живо поворачивается к нему: «Перехожу к тебе, Мулю. Ты — готовое гнездо для вшей, так продолжаться не может». — «Неправда! — верещит Мулю, задыхаясь от возмущения. — Неправда, у меня их нет». — «Очень даже может быть, что сейчас их у тебя нет, но если в радиусе двадцати километров появится хоть одна, она прыгнет именно на тебя, это так же точно, как то, что мы проиграли войну». — «С какой стати? — с недовольным видом возмущается Мулю. — Почему ко мне, а не к тебе? Не вижу причин». — «Есть одна, — говорит Брюне громовым голосом, — ты грязен, как свинья!» Мулю бросает на него злобный взгляд, он открывает рот, но все остальные уже смеются и кричат: «Он прав! Ты воняешь, ты смердишь, от тебя несет немытой шлюшкой, ты грязнуля, ты отбиваешь у меня аппетит, я не могу есть, когда смотрю на тебя». Мулю выпрямляется и оглядывает их. — «Я моюсь, — удивленно говорит он. — Может, я моюсь побольше вашего. Только я не раздеваюсь догола посреди двора, как некоторые, чтобы пофорсить». Брюне сует ему палец под нос: «Ты вчера мылся?» — «Ну естественно». — «Тогда покажи ноги». Мулю подпрыгивает до потолка: «Ты случаем не чокнутый?» Он подбирает под себя ноги и садится по-турецки на пятки: «Еще чего, так я и покажу тебе ноги!» — «Снимите с него ботинки!» — приказывает Брюне. Ламбер и блондинчик бросаются на Мулю, опрокидывают навзничь и прижимают к полу. Гассу щекочет ему бока. Мулю дрыгается, вопит, пускает слюну, смеется, охает: «Хватит! Хватит, ребята! Не дурите! Я терпеть не могу щекотки». — «Тогда, — говорит сержант, — веди себя спокойно». Мулю затихает, его еще сотрясает дрожь; Ламбер садится ему на грудь; сержант расшнуровывает ему правый ботинок и сталкивает его, появляется нога, сержант бледнеет, роняет ботинок и быстро встает. «Какая мерзость!» — говорит он. — «Да, — повторяет Брюне, — мерзость!» Ламбер и блондинчик молча встают, они восхищенно и удивленно смотрят на Мулю, а тот, спокойный и важный, садится. Из соседней клетушки раздается сердитый голос: «Эй! Ребята из четвертой! Что вы там делаете? У вас воняет прогорклым маслом». — «Это Мулю разувается», — простодушно поясняет Ламбер. Они смотрят на ногу Мулю: из дырявого носка торчит черный большой палец. «Ты видел его подошву? — спрашивает Ламбер. — Это уже не носок, это сетка». Гассу дышит через платок. Блондинчик качает головой и повторяет с некоторым уважением: «Ну и сволочь! Ну и сволочь!» — «Хватит! — говорит Брюне. — Спрячь!» Мулю поспешно засовывает ногу в ботинок. «Мулю, — серьезно продолжает Брюне, — ты представляешь опасность для общества. Сделай одолжение, пойди прими душ, и немедленно. Если через полчаса ты не помоешься, то не получишь еды, а сегодня ночью будешь спать в другом месте». Мулю с ненавистью смотрит на него, но встает, он уже не возражает, а только говорит: «Так, значит, ты здесь командуешь?» Брюне ему не отвечает; Мулю выходит, все смеются, кроме Брюне; он думает о вшах: «В любом случае, у меня их не будет». — «Который час? — спрашивает блондинчик. — Я зверски хочу есть». — «Полдень», — отвечает сержант. — «Полдень — это время раздачи, кто сегодня в наряде?» — «Гассу». — «Давай, пошевеливайся, Гассу». — «Еще есть время», — тянет Гассу. — «Давай, пошевеливайся, когда ты в наряде, нас всегда обслуживают последними». — «Ладно!» Гассу раздраженно натягивает пилотку и выходит. Ламбер снова погружается в чтение. Брюне чувствует, как нервный зуд пробегает у него между лопаток; Ламбер, читая, чешет ляжку, блондинчик внимательно смотрит на него. — «У тебя вши?» — «Нет, — говорит Ламбер, — это просто от мнительности». — «Глянь, — признается блондинчик, — у меня тоже зудит». Он чешет шею. — «Брюне, у тебя ничего не чешется?» — «Нет», — говорит Брюне. Все молчат, блондинчик скребется, судорожно улыбаясь, Ламбер читает и почесывается; Брюне засовывает руки в карманы, но не чешется. Гассу появляется на пороге с беспокойным видом: «Вы что, надо мной смеетесь?» — «Где хлеб?» — «Какой хлеб? Чертов осел, внизу никого нет, кухня на запоре». Ламбер поднимает обеспокоенное лицо: «Что, снова начнется, как в июне?» Их суеверные слабые души всегда готовы поверить в самое худшее или в самое лучшее. Брюне поворачивается к сержанту: «Который час на твоих?» — «Десять минут первого». — «Ты уверен, что твои часы ходят?» Сержант улыбается и снова охотно смотрит на свои часы. «Это швейцарские», — просто поясняет он. Брюне кричит людям из соседней клетушки: «Который час?» — «Десять минут двенадцатого», — отвечает кто-то. Сержант торжествует: «Что я вам сказал?» — «Ты нам сказал: десять минут первого, дурак», — злобно говорит Гассу. — «Ну да: десять минут первого по французскому времени и десять минут двенадцатого по фрицевскому». — «Болван!» — яростно выкрикивает Гассу. Он перешагивает через Ламбера и падает на одеяло. Сержант продолжает: «Не буду же я отрекаться от французского времени, когда
Франция оказалась в дерьме!» «Французского времени больше нет, идиот! От Марселя до Страсбурга фрицы заставили всех принять свое». — «Может, и так, — мирно, но упрямо говорит сержант. — Но тот, кто меня заставит сменить мое время, еще не родился на свет». Он поворачивается к Брюне и объясняет: «Когда фрицы получат хорошую трепку, все вы будете счастливы его восстановить». — «Эй! — кричит Ламбер. — Посмотрите на Мулю — прямо светский человек». Мулю возвращается розовый и свежий, с воскресным видом. Все смеются: «Ну как, Мулю, хорошая была?» — «Что?» — «Вода». — «Да, да, — рассеянно говорит Мулю, — очень хорошая». — «Прекрасно, — говорит Брюне. — Так вот, отныне ты каждое утро будешь показывать нам ноги». Мулю делает вид, что не слышит, он многозначительно и загадочно улыбается. — «Есть новости, ребята, только не падайте!» — «Что? Что? Новости? Какие новости?» Лица блестят, краснеют, расцветают, и Мулю сообщает: «Будем принимать гостей!» Брюне бесшумно встает и выходит, за его спиной кричат, он ускоряет шаг, погружается в ползучий лес лестницы, двор переполнен, люди медленно кружат под моросящим дождем; все они смотрят в середину круга, по которому бредут; во всех окнах внимательные лица: что-то случилось. Брюне затесывается в толпу и тоже начинает кружить, но без любопытства: каждый день на этом самом месте что-то происходит, люди останавливаются и, кажется, чего-то ждут, другие кружат около них, Брюне кружит среди других, сержант Андре ему улыбается: «Глянь, вот и Брюне, держу пари, что он ищет Шнейдера». — «Ты его видел?» — живо спрашивает Брюне. — «Еще бы, — смеясь, отвечает Андре. — Он тебя тоже ищет». Потом поворачивается к остальным и ухмыляется: «Эти — два сапога пара, всегда вместе или гоняются друг за дружкой». Брюне улыбается: два сапога пара, почему бы и нет? Ему легко дружить со Шнейдером, потому что эта дружба не отнимает у него времени: это как знакомство на пароходе, оно ни к чему не обязывает; если они вернутся из плена, то больше никогда не увидятся. Дружба без претензий, без прав, без ответственности: так, немножко тепла под ложечкой. Он кружит, Андре молча кружит рядом с ним. В центре этого медленного водоворота находится зона абсолютного спокойствия: люди в шинелях сидят на земле или на рюкзаках. Андре мимоходом останавливает Клапо: «Что это за парни?» — «Их наказали». — «Наказали? За что?» Клапо нетерпеливо высвобождается: «Говорю тебе, наказали». Они снова начинают кружить, не спуская глаз с этих неподвижных и молчащих людей. — «Наказали! — брюзжит Андре. — В первый раз вижу наказанных. За что их наказали? Что они сделали?» Брюне сияет: Шнейдер здесь, его оттеснили к краю водоворота, и он, потирая нос, изучает группку наказанных. Брюне очень нравится эта манера Шнейдера наклонять голову набок; он с удовольствием думает: «Сейчас побеседуем». Шнейдер очень умен. Умнее, чем Брюне. Ум не так уж важен, но это делает общение приятным. Он кладет руку на плечо Шнейдера и улыбается ему; Шнейдер хмуро отвечает на его улыбку. Брюне подчас задается вопросом, испытывает ли Шнейдер удовольствие, общаясь с ним: они почти не расстаются, но если Шнейдер и испытывает симпатию к Брюне, он проявляет ее не часто.
