кто нет. Вот эти, например, не спали – и указывают на мешок у моих ног. И кто в нем, спрашиваю. Keelback, две особи, вон в том доме, говорит, поймал, возьмем с собой, в поле выпустим. И вот мы уже на пустыре меж деревень, подъехали к дольмену. Козы пощипывают траву вокруг него, а больше никому дела нет, у крестьян свои камни. Один из змееловов номер по мобильному набирает: есть, говорит, профессор в Бомбее, он лучше, чем мы, расскажет, – и передает мне телефон. И стою я в этом чистом поле у входа в пять тысяч лет, в ухе у меня голос профессора из Бомбея, у стены в тени – мешок с двумя килбэками, которых сейчас выпускать будем, в зрачке моем – девочка-пастушка с козой, а в уме картинки плывут: как мы по пути сюда попали в Махабхарату, которая тут на хуторе, за клуней – вырубленное в камне несколько тысяч лет назад жилище, где скрывались пятеро братьев Пандавов и жена их Драупади в отдельной темничке-светелке, и у каждого из братьев было по два дня любви с ней, чередуясь, и так все тринадцать лет их скитаний, проигранных Кауравам в кости. И еще пытаюсь вспомнить тот эпизод с ней, красавицей, когда после какого-то харассмента, когда была в рабстве у царя, поклялась, что не вернется к облику своему, пока богатырь небесный, забыл его имя, не заплетет ей волосы руками, смоченными в крови убитого обидчика. Килбэки томятся в мешке, профессор рассказывает историю неолита в мое ухо, солнце садится над дольменом, красавица Драупади с кровавыми волосами бредет по пустырю между козами, а мы только этим утром выехали на мотоциклах со змееловами из своего несусветного отеля, построенного доктором философии, живущим теперь анахоретом где-то у холма, на котором сидит голубой Шива высотой с Родину-мать между двух кобр с раздутыми капюшонами. А прямо за отелем – ферма-курятник, куда этой ночью тигрица Т-16 наведывалась, трясла дверь, бросила в сердцах, ушла.
Вот как это, а? Два человека летят, светятся как одно, единое, и падают как подкошенные – в чужести и немоте. И все повторяется раз за разом, и ничего с этим сделать не могут. Ну не бывает так, чтобы настолько все сходилось между двумя и так рвалось на части. Ты, говорит, всегда теперь будешь во мне, что бы ни случилось.
Накануне ночью лес патрулировали с егерем, храпящим всю дорогу на заднем сиденье. В лесу ни души, только заяц, оцепеневший в свете фар, водитель перенес его за уши на обочину. А потом простой индийский парень Паван Нагджи, то есть Змеиный Ветер, будет держать на весу только что пойманную кобру одной рукой посередине тела, а она смотреть на нас своими, как сказала Тая, девичьими глазами. Как же так, ведь физически ей ничего не стоит цапнуть тебя при желании? Да, говорит Паван, физически – ничего, при желании. И смеется. Кладет в мешок и идем в дом чай пить, с семьей знакомиться. Рядом с его жильем стоит маленький домашний храм. Он мог быть посвящен Шиве, или Хануману, или Ганеше… Мог бы и королю Шиваджи, я видел семейные храмы, ему посвященные, он там сидит в цветах и кокосовом молоке, золотой и чудесный, похожий на сына Дон Кихота от брака с Сальвадором Дали. Мог бы и Нагу, учитывая его страсть… Но посвящен он поэту, святому Тукараму, младшему современнику Шекспира. Тукарам написал около четырех тысяч стихотворений на местном языке маратхи в те времена, когда и язык, и все индийское едва шевелилось под мусульманами. Ходил по деревням и исполнял под таблу свои киртаны в традиции бхакти. Разговаривал в них с Ведами, Упанишадами, с самим собой – о жизни и смерти, но, в отличие от браминской герметичности, говорил в них легко, по-пушкински. А сам был из касты неприкасаемых. Его переводил Ганди, сидя в тюрьме. Под Пуной, в деревушке, где Тукарам родился, стоит храм, стены которого исписаны его стихами.
«Я больше не могу кривить душой,
и Господом зову барбоса моего.
Смущен,
но улыбается уже,
танцует.
И держимся.
Не дивно ли, но так оно и происходит
с людьми».
Храм, расписанный стихами, это чудесно. А у нас Пушкинский храм мог бы быть. Но что это там за шум у озера? Включил фонарь. Ибис. Один. Странно. Откуда он взялся среди ночи? Красноголовый черный ибис. Птица египетского Тота. Или, по преданию, та, что после потопа вывела Ноя к Евфрату. В брачный сезон они вьют гнезда на деревьях, никогда не предаваясь любви на земле. В этот период их серые клювы и ноги розовеют. Как у нас на том деревце, где мы ночевали в день моего рожденья.
Когда я вернулся в Мюнхен из Севильи, пишет мне: Такой нежный солнечный свет в груди, когда думаю о тебе. Но самое неутолимое – держать тебя за руку и целовать родное твое лицо. Так стало вдруг жалко нас обоих. И булочками забыла тебя накормить с курагой и яблоками. Такое чувство, словно ничего еще не начиналось. И еще – что мы были всегда и везде. И голова кружится.
А потом: Ты думал, это у нас игра: замри-умри-воскресни? А ведь я умирала и воскресала каждый раз всерьез.
Маленький продувной домик с одним школьным классом на десять детей. В деревушке в несколько хат, стоящих на вершине горы, куда не ходит никакой транспорт и только текут облака, заволакивая жилье. В тот час класс был пуст, сел за парту, еле втиснулся, верчу старенький облезлый глобус. В дверном проеме возникла девочка, увидела Таю, робко подошла к ней, присевшей навстречу, трогает ее за палец, рассматривает, якобы палец, а украдкой – лицо. Тая обняла ее, взяла на руки. И класс потихоньку начал наполняться – этими девятью, осторожно заглядывавшими в дверной проем. Ах эти индийские дети! Когда двор – мироколица и за каждым углом – остров сокровищ, когда дружба насмерть, и в глазах счастье. Когда они на рассвете бегут в школы, взявшись за руки, щебеча и сияя, когда каждый сызмальства ладен и весел и умеет все, что мы только читаем в старинных книжках – про жизнь на живую нитку. Ладно, я могу эти песни долго петь. И, наверное, тут есть что-то от тоски и по своему детству. В тот год нас часто приглашали выступить в школах. А что главное в жизни? – спросил я в одной из школ у младшеклассников. Хорошие манеры, выпалила девочка из первого ряда. На нее посмотрели с удивлением. И поднялся мальчишка с дальней парты, и сказал: интерес, главное, чтобы жить было интересно – как настоящее приключение. А в школе для адиваси, в том краю, где завелись тигры-людоеды и несчастье коснулось семей этих школьников, я с порога спрошу: а кто из вас видел тигра? Лес рук. А поднимите руку, кто за то, чтобы их не было – ни тигров, ни горя. Или – пусть будут? Две-три руки – за первое, и все – за второе. Проходит время, я оборачиваюсь и вижу девочку в несуразно чудесном платьице, она стоит у двери со все еще поднятой рукой. Ты что-то хотела сказать? Я, говорит, за тигров… за жизнь.
Помоги ей, у нее ж никого, кроме тебя, нет. Это ведь все бравада, а сердце ее с тобой, хочет с тобой быть. Из последних сил. На днях вспомнила, как ты бережен был с ней, когда чуть приболела, дал ей чаю в постель, сбегал в аптеку,
