Она ненастойчиво заговаривала о врачах, о помощи, но где ее было взять в тех краях, надо было бросить джунгли, выбраться ближе к цивилизации, но как бросить – она же видела. Мазались какими-то остатками из походной аптечки и помогали друг другу там, где сами не могли дотянуться, а так – каждый за себя. Порой она что-то напевала о гангрене, это она любила, чуть что. Но стоически. Я вспомнил об алоэ, нарисовал на песке немому Аруну, но он никак не мог сообразить, о чем речь. Пошли с ним в его деревню, и там, заглядывая через плетни, я наконец нашел. Прикладывал, перевязывал старой тряпкой, а по утрам и вечером выдавливал из нарыва по столовой ложке гноя. Тая только покачивала головой, понимая, что говорить бесполезно. Так длилось весь месяц.
А потом мы переехали в край, длиной в несколько лет и одну фразу, попробуй ее сказать, а в конце обернись. В том краю, куда ни на чем не добраться, кроме едва существующего автобуса, идущего в ночь по лесному серпантину на дикой скорости, а за рулем – недвижный индус с перевязанной головой и руками, вцепившимися в руль, отдельный от этого автобуса – просто летящие в космосе руки и руль, а в салоне странные люди, перекатывающиеся вдоль и поперек с лесными топориками и древесными темными лицами, и кондуктор, бьющийся лбом о стекло, смеясь и заговариваясь своими прошлыми жизнями; в том краю, который называется Калитмара – имя той деревушки, где опустеет автобус и останется ночевать в лесу, в заповеднике Пенч, где бродят вселенские гауры, эти многотонные пуруши мира в белых носочках, гауры, один из которых растоптал отца Рамдаса, когда тот был ребенком, того самого Рамдаса, в хижине которого мы поселились, а в соседней хижине в ту же ночь сойдутся два колдуна: один – уже зарубленный, другой сидит над ним, говоря: «я не мог поступить иначе, ты навел на меня порчу, ты встревожил меня»; в том краю, где вдоль пустынной реки, как руины крепостных стен с проломленными зубцами, лежат исполинские крокодилы, которых зовут здесь «макар», и, ухмыляясь, глядят ввысь; где на пути к реке, в заболоченном безлюдье стоит невесть с какого неба свалившийся лебедь с педалями и сиденьем, на котором, как в страшных сказках, нужно переплыть на ту сторону жизни; в том краю, где живет маленький верткий старик, которого, когда ему было сто с лишним лет, загнал на дерево тигр и изрядно потрепал снизу, старик смеется, показывая шрамы, и, сидя на скамье, болтает ногами, не достающими до земли; в той деревушке в одну улицу, уходящую в джунгли, где хмурые крестьяне не говорят ни на одном из человечьих языков, где я однажды утром спускался к реке и, проходя мимо крайней хижины, увидел в дверном проеме двухлетнего мальчика, очень внимательно посмотревшего мне в глаза, и потом, уже в спину, спокойно, на ясном русском языке сказавшего: «Куда ты?» – я замер… и не обернулся.
Все-таки есть в ней что-то цыганское. Табор уходит в небо. Потому и в Индию как в родное вписалась. И в Севилью. И в нас.
А потом была деревушка Брахмапури, что можно перевести как «божье местечко». Это там на нас будет нестись в ночи, мерцая баскервильими глазами, черт знает кто – думали, леопард. Шел петлями, то влево, то вправо, а я пытался высветить его фонарем, а потом он вдруг рванул прямо на нас, резко свернул и исчез. Это там посреди деревушки будут стоять тесаные болванчики идолов впритирку друг к дружке, как маленький батальон под детским навесом. А бога этих людей в деревушке зовут Ма. И каждая пара к свадьбе заказывает у резчика своего идола-оберега и потом с ним шепчется в урочные дни. Это там, на задах британского егерского домика, будет всегда к нашим услугам сикх Джуни, похожий на волшебного гнома с сияющими глазами. И мы будем колесить на его стареньком мотороллере по джунглям, разговаривая на пальцах у свежих следов тигров и леопардов. А однажды, выйдя поутру, мы увидим его, Джуни, внутри клетки для тигра, привезенной «на случай» и смонтированной у домика. Это там приедет егерица Гита и скажет, что в соседней деревне будет Драма. С семи вечера до рассвета. И мы помчимся на мотоцикле с молодым егерем через леса-леса. Туда, куда прикатил «Глобус» индийского Шекспира, настоящий, с цунами слез и смеха. И все это будет в огромном, натянутом с вечера шатре, куда стекались из окрестных деревень все, кто мог передвигаться. Это там женщины на рассвете в полыхающих сари идут к озеру с тазами на головах – колошматить белье о камни. А мальчишки, босиком и взявшись за руки, бегут куда-то вдаль на луг. А мужчины моют в озере белых быков. И олени выглядывают из леса: когда уже освободится водопой? Это там ранним утром отец и сын подметают двор у британского домика, у отца легкая несгибаемая спина, и сын кружит как птица, а птица сидит у колонки с водой, смотрит на редкие капли и умирает. Это там…
А здесь все ближе к рассвету и все холодней. Встала бы, вышла, поднялась по лестнице на эту вышку, просто взяла бы мое лицо в ладони, ничего не говоря. И не надо слов. Ладони все скажут. Если хватит сил и тепла. Если только забыть о себе. И лицо к ним прильнет и утонет. Не сразу, не сразу… А ты? Встал бы, спустился по лестнице…
Как же оно называлось – то местечко, где мы ошалело обводили взглядом округу с веранды отеля, который нам подарили на неделю или как захотим. Гомерический гибрид ашрама, Болливуда, Диснейленда и черт знает чего. И ни души, гряда холмов, джунгли, двое слуг у озера под деревом. А, Нагбид называлось! Возвел этот комплекс отелей профессор Джесвал, дворец которого на подъезде к деревне. Тая прогуливается по территории, остановилась у дерева с обувью, развешенной в виде плодов, машет мне. А я сижу под статуей Гаруды и думаю о здешней тигрице Т-16, которая несколько дней назад убила человека. Случилось это как раз у лесной фотокамеры слежения. Я видел снимки. Начала грызть и отшатнулась, замерла, так и сидела над растерзанным телом четыре часа недвижно, как в трансе от происшедшего.
Ты ж, говорит, такой герой в глазах публики, всюду один, сам, меня нет здесь, вот и иди один в джунгли, ночуй, я не пойду. И не пойдет ведь. А я так радовался, все собрал для похода, сетку купил, чтобы шалаш понадежней сделать. Нет нас, говорит. Разве не она успела этому столько палок в колеса воткнуть, а теперь озирается: где ж эти «мы»?
Здесь. Хотя уже далеко не те, кто летел сюда по небу. Я сижу позади одного мотоциклиста, она позади другого, едем в Купальню Ситы – смотреть наскальные рисунки семитысячелетней давности, найденные недавно местными змееловами на высокой горе за полями, лесами. Мы узнаем об этом чуть загодя в кабинете у лесничего. А что это, спрошу, за снимок у вас на стене – типа Стоунхенджа, где это? А, говорит, это неподалеку, не знаю, что и делать с ним. Кстати, в том же районе есть наскальные рисунки на горе, которую называют «Купальня Ситы». Тоже непонятно, что делать, вроде как в моем хозяйстве. Вы ж, говорит, были реставратором, да? Может, что посоветуете. И вот сидим со змееловами-краеведами на обочине дороги у чайханщика, ждем пятого мотоциклиста, чтобы отправиться смотреть дольмен эпохи неолита, недавно обнаруженный этими змееловами, ждем, о змеях говорим. Так спят они зимой или нет, спрашиваю. Кто спит, отвечают,
