«Государь Император хочет показать полку его шефа, Наследника Цесаревича. Так как погода ненадежна, Его Величество приказал смотр произвести в пешем строю, в гарнизонном манеже».
Парада в пешем строю мы не репетировали, во всяком случае, готовясь к конному строю, мы потеряли «ногу». Заведующий хозяйством из экономии, чтобы не мять, поддел под шинели старые голубые мундиры и шаровары второго срока…
И вот с последним поездом сотенные каптенармусы и по 10 человек от каждой сотни помчались в Петербург, всю ночь грузили мундиры и в 4 часа утра с экстренным поездом доставили в Царское. В 4 часа люди были подняты, накормлены, и мы занялись пригонкой обмундирования для пешего парада. В семь часов утра мы были в манеже и в сумраке зимнего дня репетировали, добиваясь «ноги».
В одиннадцать часов длинной голубою лентой вытянулся полк вдоль манежа.
Чисто вымытые, с завитыми кудрями, лица казаков были свежи и румяны. Первое возбуждение скрадывало усталость бессонной ночи. Наконец распахнулись ворота.
Командир полка скомандовал: «…шай! На караул!»
Дрогнули шашки, вытянулись вперед, взметнулись малиновые кожаные темляки[6] и замерли. Трубачи заиграли полковой марш. Государь взял на руки Наследника и медленно пошел с ним вдоль фронта Казаков.
Я стоял во фланге своей 3-й сотни и оттуда заметил, что шашки в руках казаков 1-й и 2-й сотен качались. Досада сжала сердце: «Неужели устали? Этакие бабы!.. разморились». Государь подошел к флангу моей сотни и поздоровался с ней. Я пошел за Государем и смотрел в глаза казакам, наблюдая, чтобы у меня-то, в моей «штандартной» вымуштрованной сотне, не было шатания шашек.
Нагнулся наш серебряный штандарт с черным двуглавым орлом, и по лицу бородача, старообрядца, красавца-вахмистра, потекли непроизвольные слезы.
И по мере того, как Государь шел с Наследником вдоль фронта, плакали казаки и качались шашки в грубых, мозолистых руках, и остановить это качание я не мог и не хотел.
* * *
На войне из полков 2-й Казачьей сводной дивизии с поразительной доблестью сражался 1-й Волгский казачий полк Терского казачьего войска.
2-я и 6-я сотни этого полка ночью на 22 июля 1915 года у посада Савин атаковали в конном строю наступавшую на нас и уже прорвавшую фронт нашей пехоты германскую пехоту, навели на нее панику и порубили батальон германцев. Пали смертью храбрых офицер и казаки.
Помню лунный сумрак, зарево горящей деревни и круглый холм вдали, ярко озаренный огнями пожаров, на котором, как иглы, появились силуэты германцев. Помню противное ощущение свиста и щелканья пуль, которые били по нас спереди и слева. Помню стройную фигуру командира Лохвицкого, пехотного полка, подошедшего с полным трагического значения докладом: «Полк дольше держаться не может, мы отходим».
Я вызвал две сотни Волгцев и 1-й Линейный казачий полк. Через пять минут появились темные фигуры казаков. Они на рыси снимали папахи, крестились, скидывали из-за спины винтовки, готовясь соскочить для пешего боя.
— Одеть винтовки! — крикнул я. — Атака в конном строю. И сел на лошадь.
Ко мне подъехал командир сотни.
— Кого атаковать? — спросил он.
— Строй лаву, — скомандовал я, — 2-я сотня в первую линию, 6-я за нею на триста шагов. Направление на круглый холм…
Сотня поскакала, выстраивая лаву. Замелькали казаки с развевающимися за плечами башлыками, показалось несколько человек с косами на плечах, как грозные эмблемы смерти (они косили лошадям траву), и исчезли в сумраке ночи. За 2-й сотней стала разворачиваться и 6-я.
Я поехал за ними. Вспыхивали впереди огоньки ружейных выстрелов, влево, звеня котелками, с глухим гомоном, шла отступающая пехота.
Короткий, страшный гик, трескотня ружей и томительная тишина. Где-то неподалеку сдержанные стоны. Я подъехал. На земле лежал казак.
— Ранен. — Ногу пулей перешибло, ваше превосходительство. Да все ничего. Коня бы мне поймал кто. Конь убег… Я проехал еще вперед и понял, что победа наша. 1-й Волгский полк 11 сентября 1915 года ворвался вместе с донцами, гусарами и пехотой в занятую германцами деревню Железницу, а потом одиннадцать суток, дни и ночи, без сна, полковник Вдовенко отбивал со своими Волгцами атаки германцев, пытавшихся отбросить их к реке Стыри.
Этот полк был в тылу у германцев, в конце сентября 1915 года, когда наша отступающая, без патронов и снарядов, армия получила приказание остановиться и короткими ударами заставить немцев прекратить переброску войск на Западный фронт. В эти дни в Ковеле грузилась германская пехотная дивизия. Помещать погрузке было поручено частям IV кавалерийского корпуса, для чего мы должны были прорвать расположение австро-германцев и пройти возможно дальше за Стоход к Ковелю.
В десять часов утра ясного сентябрьского дня мы рысью прошли то место, которое называлось «фронтом», и углубились в тыл. Наше появление было столь неожиданно, что немецкие солдаты, охранявшие в лесу телефонную линию, были захвачены целыми постами. Мы встречали подводы, везшие безоружных немецких солдат, возвращавшихся из отпуска и лазаретов. После полудня мы были на Стоходе, захватили помещения бежавшего штаба со всеми бумагами и приступили к переправе. Оренбургские казачьи пушки гремели в сорока верстах в тылу у немцев, и… спешно выгружали немцы в Ковеле ту пехотную дивизию, которая отправлялась к Вердену.
Мы ночевали под ружейным огнем какой-то немецкой Этапной роты с того берега реки Стохода, а на другой день, перед рассветом, Волгцы вновь переправились через реку и захватили мирно шествовавший венгерский обоз, везший несколько тысяч пар прекрасного шерстяного белья.
С полудня германские пехотные цепи Ковельской дивизии начали на нас отовсюду нажимать. Мы отошли к селению Гривы и узнали, что немцы уже замкнули выход обратно. Они подвезли по железной дороге на Маневичи бригаду и захватили Серхов. У Езерцов полковник Черный вел бой с венгерской кавалерией, отбросил ее и даже взял пленных, но венгерцы продвинулись левее его и заняли выходы из Езерцов.
В сумерки наш конный отряд в пять полков, с орудиями собрался в Езерцах. Местный житель взялся вывести нас по какой-то лесной тропе, еще не занятой противником. Было так темно, что едущего впереди всадника не было видно. Низко клубились осенние тучи и мрачна была ночь. Впереди колонны шел крестьянин в серой свитке[7] с фонарем в руках, за ним узкой, растянувшейся на несколько верст колонной шла конница. Мы выступили в семь часов вечера и в два часа ночи подошли к спавшему в мертвой тишине селению Боровое. Послали узнать, кто там. Оказалось — наши.
— Чем я награжу тебя, золотой человек? — спросил я провожатого.
— Ничего мне, ваше превосходительство, не надо. Рад послужить Государю и войскам его. Если милость ваша будет, дайте мне Егорьевскую медаль с Его портретом, чтобы мог я своим внукам передать на память об этом дне… Подвиги Волгцев должны были быть награждены. Они почти все имели Георгиевские кресты, и мечта их была прославить перед войском весь полк. Получить «шефом» Наследника Цесаревича. Это громко говорили и офицеры и казаки.
«Господи! Если такая монаршая милость будет, надо нам какой-нибудь особенный подвиг совершить. Всем полком „на него“ ударить, да так, чтобы либо победа вышла, либо уже всем без останку погибнуть».
Таково было обаяние личности Государя и Наследника в 1915 году.
И как непохоже было это настроение доблестных Волгцев на настроение того несчастного солдата, который на пышную речь Керенского под Ригой сказал: «Вы посылаете меня на убой за землю и волю. Но какая же земля и какая воля для убитого? Мертвому ничего этого не нужно…»
В одних горела ярким светом бессмертная душа, согретая высоким сознанием величия подвига, в другом было только тело — уже мертвое даже и тогда, когда оно дышало и двигалось.
И счастливы те убитые, которых мы хоронили в долинах Стыри и Стохода. Они знали, за что они умирали.
Передо мною письмо, написанное 25 апреля 1922 года из Софии, из остатков Русской армии. Пишет вольноопределяющийся из кадет, юноша солдат. Его дух мятется и инстинктивно находит успокоение в том, в чем находили его наши отцы и деды, в чем находили его и Волгцы, мечтавшие умереть за своего будущего шефа.
Мой корреспондент, человек мне совершенно неизвестный, пишет по поводу моего романа: «… если бы Вы знали, как я завидовал хорунжему Карпову, когда он умирал. Завидовал потому, что он знал, за что он умирает и у него на душе было спокойно… Я вообще не понимаю, какие могут быть у русских людей лозунги, кроме одного старого, святого: „За Веру, Царя и Отечество“. Наши предки, деды и отцы умирали под этими заветами, и их тени зовут нас под них…»
Я вошел с представлением об особом награждении всего Волгского полка и написал частное письмо в Петербург, прося доложить о пожелании так много прославившихся казаков.
