При дворе, как я слышал, особенно смеялись, узнав, что бедняжка миледи, давно уже вышедшая из того возраста, когда обычно женщины рожают детей, решила тем не менее не терять надежды и, переехав в Каслвуд, то и дело посылала в Хекстон за врачом и оповещала друзей о предстоящем рождении наследника. Это была одна из тех нелепых причуд, которые постоянно давали пищу шутникам. В самом деле, миледи виконтесса до конца своих дней тешилась мыслью, что она все еще прекрасна, и упорно желала цвести до глубокой зимы, рисуя розы на своих щеках, когда время цветения роз давно уже миновало, и наряжаясь по-летнему, хотя на волосах ее лежал снег.
Джентльмены, близкие ко двору короля Карла и короля Иакова, рассказывали автору этих строк бесчисленные истории о чудаковатой старой леди, которые потомству не для чего знать. Говорили, что язык ее не знал удержу; правда, если она затевала ссоры со всеми своими соперницами по королевским милостям, ей, должно быть, пришлось немало повоевать на своем веку. Она отличалась неутомимостью духа и, если верить молве, преследовала и изрядно донимала короля своими жалобами и обидами. Одни утверждают, что она удалилась от двора единственно из ревности к жене Фрэнка Эсмонда; другие что она принуждена была отступить после великой битвы, разыгравшейся в Уайтхолле между нею и дочерью Тома Киллигру, леди Дорчестер, которую королю угодно было подарить своим расположением, — битвы, в которой сия злонравная Есфирь одержала верх над нашей престарелой Астинь. Впрочем, сама миледи всегда утверждала, что причиною добровольной ссылки супругов в деревню послужила совсем другая ссора, в которой был замешан ее муж, а не она, а также черная неблагодарность государя, отнявшего у рода Эсмондов ту самую должность лорда Смотрителя Кладовых и Кравчего Утреннего Кубка, которую столь достойно отправляли два последних лорда Каслвуда и которая теперь перешла к безродному выскочке, прихвостню этой потаскухи Дорчестер, лорду Бергамоту [5]. "Я бы не стерпела, — говорила миледи, — увидя, как не Эсмонд, а другой подает королю его утренний кубок. Я выбила бы поднос из рук лорда Бергамота, попадись он мне навстречу". И те, кто близко знал ее милость, не сомневались, что она вполне способна была поступить подобным образом, если б у нее не хватило благоразумия убраться подальше от соблазна.
Ключ от денежной шкатулки всегда был в руках леди Каслвуд, которая, надо сказать, и ближних своих умела основательно забрать в руки; а потому не мудрено, если супруг находился у нее в полном повиновении; и как только ей заблагорассудилось, она покинула свою лондонскую резиденцию (за это время перенесенную ею из Линкольн-Инн-Филдс в Челси) и всем домом, захватив своих служанок, собачек, наперсниц, своего духовника и милорда, своего супруга, перебралась в Каслвуд-холл, куда ни разу не заглядывала после того, как еще ребенком, в смутную пору царствования короля Карла Первого, уехала оттуда вместе с отцом. В стенах замка еще зияли бреши, пробитые ядрами республиканских пушек. Одно крыло замка заново отделали и наполнили мебелью, коврами, утварью, вывезенными из лондонского дома. Миледи намеревалась прибыть в Каслвуд с большой торжественностью и ожидала, что поселяне будут приветствовать ее восторженными кликами, когда она поедет по деревне в парадной карете шестерней, с милордом рядом, с наперсницами, собачками и попугаями на переднем сиденье, с вооруженными верховыми по сторонам. Но то было время, когда по всей стране гремел клич "долой папистов"; жители деревни и соседнего городка испугались накрашенных щек и подведенных глаз миледи, когда она высунула голову из окна кареты, желая, без сомнения, явить народу свою благосклонность, и какая-то старуха воскликнула: "Леди Изабель! Боже правый, да это леди Иезавель!", — и враги достопочтенной виконтессы впоследствии не преминули подхватить эту кличку. Вся округа в ту пору охвачена была возмущением против папистов; переход миледи и ее супруга в лоно римской церкви, о котором всем было известно, присутствие патера в ее свите, католическое богослужение в каслвудской часовне (хотя часовня эта строилась во времена, когда никто в округе и не слыхивал об иных богослужениях и хотя самая служба совершалась весьма скромно и тихо) сразу же восстановили против нее население деревни и всего графства. Добрая половина каслвудских земель была в свое время конфискована и роздана людям Кромвеля.
Двое или трое из старых республиканских солдат и поныне жили в деревне и недружелюбно косились на миледи Каслвуд, когда она водворилась в доме.
Захватив с собой милорда, она явилась в хекстонском благородном собрании и ошеломила местных жителей великолепием своих бриллиантов, которые всегда носила, выезжая в свет. Ходили слухи, что она носит их и дома и что не расстается с ними, даже ложась в постель, хотя автор этих строк может присягнуть, что это клевета. "Если бы она хоть на миг сняла их, — говорила миледи Сарк, — Том Эсмонд, ее муж, тотчас же стащил бы их в заклад". Но это была клевета. Миледи Сарк тоже жила изгнанницей, вдали от двора, и между обеими леди не угасала застарелая вражда.
Постепенно население деревни примирилось с новою госпожой, которая, при всех своих причудах и надменности в обращении, была все же великодушна и щедра и которую доктор Тэшер, местный викарий, во всеуслышание превозносил перед своей паствой. Что до милорда, о нем никто особенно не беспокоился, ибо в нем видели всего лишь придаток миледи, которую как дочь исконных владельцев Каслвуда и обладательницу большого богатства (хотя, к слову сказать, девять десятых его существовало лишь в людских толках) считали истинной госпожой поместья и хозяйкою всего, что в нем находилось.
Глава III
О том, куда еще во времена Томаса, третьего виконта, я был водворен в качестве пажа Изабеллы
Явившись вновь в Лондон спустя короткое время после этого переселения, лорд Каслвуд снарядил одного из своих приближенных в деревню Илинг близ Лондона, где незадолго до того поселился в небольшом домике некий старичок-француз по имени господин Пастуро, один из тех гугенотов, которых преследования французского короля вынудили искать пристанища в нашей стране. При этом старике жил маленький мальчик, которого все звали Генри Томас. Он помнил, что совсем еще недавно жил в другом месте, тоже неподалеку от Лондона, где день-деньской жужжали прялки и ткацкие станки, и люди все распевали псалмы и ходили в церковь, и кругом были одни французы.
Там была у него милая, милая подруга, которую он звал тетей и которая умерла. Она иногда являлась ему во сне, и ее лицо, хоть оно и не отличалось красотой, было ему в тысячу раз милее лица госпожи Пастуро, новой жены bon papa [6] Пастуро, которая приехала к ним жить, когда тети не стало. И там, в Спиттлфилдс (так называли это место), жил еще дядя Джордж, тоже ткач, который всегда рассказывал Генри, что он маленький джентльмен и что у него отец был капитан, а мать — ангел.
Когда он так говорил, bon papa поднимал голову от станка, на котором он ткал прекрасные шелковые цветы, и восклицал: "Ангел! Вавилонской блуднице предался этот ангел!" Bon papa то и дело поминал про вавилонскую блудницу. У него была каморка, где он постоянно читал проповеди домашним и пел гимны, гудя своим большим стариковским носом. Маленький Гарри не любил проповедей; он больше любил волшебные сказки, которые рассказывала ему тетя. Жена bon papa никогда ему не рассказывала сказок; с дядей Джорджем она поссорилась, и он ушел от них.
После этого bon papa с маленьким Гарри, новая жена и ее двое детей, которых она привела с собой в дом, переехали на житье в Илинг. Новая жена все, что получше, отдавала своим детям, а Гарри доставались от нее одни колотушки ни за что, ни про что да еще бранные клички — не стоит их повторять ради памяти старого bon papa Пастуро, который все-таки бывал иногда добр к нему. Невзгоды тех дней давно позабыты, хоть они и омрачили детство мальчика тенью печали, которая, должно быть, не исчезнет до конца его дней: так молодое деревцо, надломленное в начале роста, вырастает искривленным; зато уж тот, кто ребенком знал горе, если только суровая школа ранних невзгод не озлобила его, умеет быть кротким и терпеливым с детьми.
Гарри был очень рад, когда одетый в черное джентльмен, верхом на лошади, в сопровождении верхового же слуги, приехал, чтобы увезти его из Илинга. Недобрая мачеха, всегда обделявшая его ради собственных детей, хорошо его накормила накануне отъезда и еще того лучше наутро. Она ни разу не побила его в этот день и детям своим сказала, чтоб они не смели его трогать. Меньшая была девочка, а девочку Гарри никогда не решился бы ударить; старшего же, мальчика, ему ничего бы не стоило поколотить, но он всегда поднимал крик, и на выручку мчалась госпожа Пастуро со своими тяжелыми как цеп, кулаками. Б день отъезда Гарри она сама умыла его и даже не отпустила ему ни одной оплеухи. Когда приезжий джентльмен в черном велел мальчику собираться, она принялась хныкать, а старый bon papa Пастуро, благословляя Гарри на прощание, покосился исподлобья на незнакомого джентльмена и что-то пробормотал о Вавилоне и блуднице. Он был уже очень стар и почти впал в детство. Госпожа Пастуро утирала ему нос так же, как и детям. Она была высокая, дородная, красивая молодая женщина; и хоть она усердно лила слезы, Гарри знал, что это притворство, и с радостью вскочил на лошадь, которую слуга подвел ему.