— Тетечка…
Но она уже кричала, иссиня-бледная от ярости, потрясая кулаками:
— Я разврата не потерплю! Кто живет у меня, должен быть на месте в назначенное время! Нет, пока я жива, здесь распутства не будет! А не нравится — вон из дома!
Под оглушительным шквалом гнева сеньоры доны Патросинио падре Пиньейро и нотариус Жустино ошеломленно поникли. Доктор Маргариде, словно в поисках меры для правильной оценки моей вины, вытащил из кармана свои массивные золотые часы. И только добряк Казимиро как священнослужитель и духовный отец мягко, но внушительно проговорил:
— Дона Патросинио права, вполне права, заботясь о порядке в доме… Но, быть может, наш Теодорико просто немного задержался у Мартиньо, увлекшись беседой о науках, об ученых книгах…
Я горько вскричал:
— Какое там, падре Казимиро! Я даже и не был у Мартиньо! Хотите знать, где я был? В монастыре Благовещения. Я встретил одного нашего студента; он зашел туда за своей сестрой, которая проводила воскресенье у настоятельницы, их тетки. Мы стояли во дворе и ждали его сестру; она скоро выходит замуж; приятель рассказывал мне про ее жениха, и как она влюблена, и какое приданое… Я изнемогал, но удрать было невозможно: это племянник барона де Алкошнел… А он знай свое: сестра, любовь, письма…
Тетя Патросинио так и взвилась:
— Хорош разговор! Какая гнусность! Непристойные речи во дворе божьей обители! Молчи, нечестивец, хоть бы постыдился!.. И заруби на носу: если еще раз явишься после десяти, не смей переступать моего порога. Ночуй на улице, как собака.
Тут доктор Маргариде простер умиротворяющую руку.
— Теперь все ясно! Наш Теодорико, конечно, поступил опрометчиво; но место, где он был, выше подозрений. Я знаю барона де Алкошнел. Весьма почтенный человек, из состоятельнейших граждан Алентежо… Возможно, один из самых богатых помещиков в Португалии. Вероятно, самый богатый!.. Таких крупных землевладельцев не найдешь даже за границей. Куда там!.. Одних свиней сколько! Какие плантации пробкового дуба! На сотни тысяч! На миллионы!
Он привстал; в его звучном голосе громыхали горы золота. А добрый падре Казимиро успокоительно шептал:
— Налей себе чайку, Теодорико, выпей чайку. Пойми, тетечка заботится о твоем же благе.
Дрожащей рукой я придвинул к себе чашку и, потерянно размешивая сахар, думал о том, что надо навсегда уйти от старой карги! Она так унизила меня перед лицом правосудия и церкви, не пощадив моей черной бороды!
Но по воскресеньям чай подавался на серебре командора Г. Годиньо. Сервиз — массивный, блестящий — стоял у всех на виду; вот вместительный чайник с носиком в виде утиного клюва, сахарница с ручкой, изображавшей разъяренную кобру; хорошенькая подставка для зубочисток в виде ослика, бегущего рысью с двумя вьюками на спине… всем этим владеет тетечка! Она так богата! Надо быть послушным, надо во всем угождать тетечке!..
Поэтому вечером, когда она вошла в молельню, чтобы шептать молитвы и перебирать четки, я был уже там: простертый ниц, громко причитая, я бил себя кулаками в грудь и взывал к золотому Иисусу о прощении за то, что обидел тетечку.
Наконец наступил день, когда я вернулся в Лиссабон с докторским дипломом в футляре в виде трубки. Тетушка долго и почтительно его рассматривала, упиваясь духом святости, исходившим от начертанных по-латыни строк, от нарядных красных тесемок, от печати, покоившейся в специальном медальоне.
— Хорошо, — сказала она. — Вот ты и доктор. Этим ты обязан господу богу, не будь же неблагодарным…
Я сейчас же, с футляром в руке, побежал в молельню благодарить золотого Христа за звание бакалавра.
На следующее утро, когда я подстригал перед зеркалом бороду, падре Казимиро вошел ко мне в комнату, улыбаясь и потирая руки.
— Я пришел к вам с радостной вестью, сеньор доктор Теодорико…
И, по своему обыкновению, ласково похлопав меня по спине, почтенный духовник сообщил, что тетушка мною довольна и решила подарить мне лошадь, чтобы я мог совершать приличные моему званию верховые прогулки по Лиссабону.
— Лошадь! Ах, падре Казимиро!
Лошадь. Мало того: не желая, чтобы ее племянник, бородатый, ученый человек, терпел унижение, не имея мелочи на пожертвования во имя пречистой девы до Розарио, тетушка намерена выдавать мне ежемесячно по три золотых!
Я горячо обнял отца Казимиро и осведомился, означает ли благосклонное тетушкино предписание, что у меня не будет иных обязанностей, как ездить верхом по Лиссабону и бросать серебро на подносы перед статуями пресвятой девы.
— Видишь ли, Теодорико, мне кажется, тетушка желает, чтобы единственной твоей заботой было спасение души… Знаю одно: ты заживешь на славу… А теперь иди благодари, да не забудь сказать тетушке что-нибудь приятное.
Тетя Патросинио сидела с тонкинской шалью на плечах в маленькой гостиной, на стенах которой сияли благочестивые деяния праведного старца Иосифа, и вязала чулок.
— Тетечка, — застенчиво пробормотал я, — я хочу поблагодарить вас за…
— Хорошо. Иди с богом.
Я почтительно поцеловал край ее шали. Тетечка была довольна. И я пошел с богом.
С этого дня началась для меня беспечальная жизнь племянника сеньоры доны Патросинио дас Невес. Ровно в восемь утра, одетый в черное, я отправлялся вместе с тетей к мессе в церковь св. Анны, где служил падре Пиньейро. После завтрака, испросив позволения и трижды прочитав в защиту от соблазнов «Слава отцу и сыну и святому духу», я в светлых панталонах выезжал верхом. Тетушка обыкновенно давала мне какое-нибудь благочестивое поручение: например, съездить в церковь св. Доминика и поклониться памяти трех страстотерпцев, принявших в Японии мученическую кончину, или зайти в старый собор Непорочного зачатия и показаться перед пресвятым сердцем Иисусовым.
Я так боялся прогневить тетушку, что ни разу не забыл исполнить эти заветные поручения в дом господень.
Однако то были неприятнейшие минуты: нередко, выходя украдкой из церкви, я сталкивался с кем-нибудь из моих бывших соучеников-республиканцев, с которыми во время оно шатался по улицам Коимбры в часы вечерних процессий и глумился над статуей Спасителя с камышовой тростью.
— А, Чернобурый! Так ты теперь…
Я с досадой отрицал:
— Вот еще! Только этого не хватало. Не выношу ханжества! Все это вздор: я заходил в церковь, чтобы повидаться с одной красоткой… Привет! Я верхом.
Я вскакивал на лошадь, получше усаживался в седле и затем, являя вид праздности и роскоши, в черных перчатках и с камелией в петлице, гарцевал вдоль по улице вплоть до самой площади Лорето. Иногда я спешивался у Арко-до-Бандейра и приятно проводил утро за бильярдом в кафе Монтаньи.
Перед обедом я надевал домашние туфли и в обществе тетушки возносил хвалу святому и праведному старцу Иосифу, воспитателю Иисуса, хранителю Марии, праотцу нашему. Затем за столом, на котором ничего не бывало, кроме блюда вермишели и вазочек со сладкой подливой, я описывал тетушке свою прогулку, рассказывал, в каких церквах мне слаще всего было молиться и в честь каких святых сегодня горят предалтарные свечи. Висенсия благоговейно слушала, устроившись на своем обычном месте — в простенке между окнами; всю ширину простенка над головой занимал портрет его святейшестве папы Пия IX, а под ним на шнурке висела старая подзорная труба — память о командоре Г. Годиньо.
Напившись кофе, тетушка величественно скрещивала руки на груди, и ее крупное лицо, отяжелев от дремоты, уходило глубоко в тень лиловой косынки.
Я натягивал сапоги, ибо теперь пользовался правом уходить из дома до половины десятого, и бежал в дальний конец улицы Магдалины, на площадь Калдас. Затем, скользя вдоль стен с поднятым воротником и опасливо озираясь, словно стоявший в этом месте фонарь был всевидящим теткиным оком, я торопливо вбегал на крылечко Аделии…
Да, Аделии! С того вечера, как Лоботряс повел меня в гости к двум приятельницам, я не мог забыть поцелуя, который подарила мне Аделия, томно изогнувшись на софе. В Коимбре я даже пытался писать в ее честь стихи: она была со мной весь этот год, мой последний университетский год, посвященный церковному праву: любовь распустилась в моем сердце как чудный ландыш — невидимый, но наполнивший мою жизнь благоуханием… Едва тетушка определила мне месячное содержание в три золотых, я, торжествуя, устремился на Салитре. Кадки с розами по-прежнему стояли на веранде, но Аделии я там не нашел. И снова услужливый Лоботряс показал мне дорогу в квартирку на третьем этаже, на углу площади Калдас: эту квартирку снимал для Аделии ее покровитель, Элеутерио Серра (фирма «Серра, Брито и Кo. Магазин тканей и готового платья» на Консейсан-Велья). Я послал ей пылкое, полное глубокого чувства письмо, начинавшееся с церемонного обращения: «Милостивая государыня». Она ответила с достоинством: «Сеньор будет принят в полдень». Я понес ей в подарок коробку шоколадных конфет, перевязанную голубой шелковой лентой. Сердце мое сильно билось, когда я ступил на новую циновку, устилавшую пол гостиной; туго накрахмаленные занавески предвосхищали белизну юбок; расставленная в чопорном порядке мебель говорила о чистоте помыслов. Аделия была простужена и вышла закутанная в красную шаль. Она сразу узнала молодого человека, которого приводил Лоботряс; потом завела речь об Эрнестине и сурово осудила ее, назвав потаскушкой. Охрипший голос и покрасневший от насморка носик взывали к сострадательной нежности: хотелось укрыть ее на долгий день в своих объятиях, согреть в дремотном тепле одеяла, убаюкать в мягкой полутьме спальни… Она спросила, чем я занимаюсь: служу по какому-нибудь ведомству или посвятил себя коммерции? Я с гордостью рассказал о тетушкиных богатствах, об ее доходных домах, о серебряном сервизе… И, пожимая полные ручки Аделии, прибавил:
