Будучи включенной впоследствии в роман «Игра в бисер», эта притча придала и соответствующий смысл его идеям.
Игра в бисер — метафора, означающая собирание духовных фрагментов со всей культуры человечества, собирание к единому символу-синтезу, т. е. к высшей, религиозно понятой духовности. В ее сферах искусство становится наукой, а наука — искусством. Объединение крайних полюсов — математики и музыки (математических законов музыки и музыкальных — математики, магические квадраты!) — происходит через нанизывание друг на друга научно-художественных ассоциаций, приобретающих форму музыкальной гармонии, которая вбирает в себя и индуистскую философию, и христианскую мистику, и алхимию, и научный психоанализ.
Магистр игры Иозеф Кнехт, получивший благодаря своему духовному опыту право на учительство, — уходит тем не менее в мир, в обыденность, в жизнь. Вбирая ее жестокий опыт в свое учение, он снова становится учителем, но уже в буквальном смысле этого слова, учителем жизнерадостного Тито Дезиньори. Не желая отстать от своего ученика, Кнехт бросается в ледяное озеро и тонет в нем, т. е.; по существу, жертвует собой. Триада в поисках истины — от чистой духовности к рациональной деятельности и через познание мира к духовности нравственной — раскрыта, помимо индийского, еще в двух жизнеописаниях, завершающих роман («Кудесник» и «Исповедник»). Это притчи о трех типах нравственного подвижничества, соединившего в себе действенное с созерцательным через преодоление мирского. Формой такого подвижничества и становится обновленное Учительство.
Сборник «Путь сновидений», вышедший уже после «Игры в бисер», можно рассматривать, воспользовавшись музыкальной терминологией, как заключение, или коду, к эпической симфонии Гессе.
Книга включает в себя сочинения разного характера и открывается двумя автобиографическими повестями, написанными в 1922 году, а появившимися в печати в хронологически обратной последовательности: «Детство волшебника» вышло в 1937 году, а «Краткое жизнеописание» — в 1925. Таким образом, и здесь Гессе, вбирая и собирая в группы «фрагменты» своего собственного творчества, остается верен принципу внутренней логики, единства духовного.
Волшебник — ключевое слово ко всему сборнику. Это волшебник-сновидец, рассказывающий сказки и пересказывающий свои сновидения. Главные его темы — тоска по поэзии, уходящей из века цивилизованной, «фельетонной», гибнущей Европы; боль Фауста, не нашедшего красоты и гармонии; ужас перед хаосом, который приглушается здесь иносказательной, притчевой формой, приравнивающей друг к другу выдуманные и невыдуманные, обыденные и возвышенные, личные и всечеловеческие события. Гессе объединяет притчей и повествования о своем детстве, коснувшемся мира индийской мифологии, и восточные легенды, и шутку о нравах родной Швабии, и рассуждения о смысле искусства.
Рассказы «населены» неодушевленными и одушевленными существами: поэтами-мечтателями, поэтами-живописцами, издателями, ветхозаветными старцами, профессорами, студентами, европейцами и азиатами, китайскими императорами, птицами, волками и даже стульями — с именами и безымянными. Все эти герои — заложники мировой трагедии, жертвы собственного несовершенства, преступники морали, блуждающие и заблудшие.
Мирское и вечное, человеческое и звериное, совершенство Истины и греховная неполноценность человека соединяются здесь в своеобразную игру-фантазию, которой управляет объявивший о себе в начале сборника сам автор-сказитель — и творец, и участник созданного им мира.
Любопытно, но это собрание фантастических игр как бы снова рассыпает искусственно найденный писателем синтез на естественные «фрагменты» и возвращает нас в реальный мир; и именно притча, вымысел, сновидение становятся не только формой этой реальности, но и способом защиты от нее, двойной иронией: это и маска отстраненного наблюдателя, и прямая насмешка над глупостью и лицемерием.
Притча, как известно, потому и притча, что в объяснении не нуждается. Вот только некоторые примеры.
Содержание рассказа «Город» дано в его заглавии: старательно построенный и достигший высот культуры и цивилизации город приходит в конце концов в упадок, уступив место первозданному «прогрессу Природы» (притча о закате европейской цивилизации).
Двойная ирония заключена в притче о европейце, который в глазах искусных азиатов выглядит ущербным (рассказ «Европеец»), насмешкой звучат для них слова жителя Европы, рефлектирующего интеллигента, «сверхчеловека», единственное умение которого — накапливание образов и созидание мира внутри самого себя — им непонятно.
В рассказе «Эдмунд» аналитическая ученость и богословствование отвергаются буквально и в то же время гротескно: герой убивает своего профессора, научившего его «заглядывать» в прасущность мира, открывающегося, согласно древнекитайским мистическим учениям, как царство зверя и тьмы. Вышедший зверь и мстит греховному любопытству, дьявольскому нетерпению, срывающему запретный плод. Другой ученик, наблюдавший сцену убийства, истинное положение вещей формулирует весьма просто: «…пойми, ты же убил! Ты убийца!»
Настоящий, а не символический степной волк предстает перед нами в сказке «О степном волке»: зверь остается зверем, каким бы симпатичным он ни был, — живой, естественной, но все-таки кровожадной тварью, «наказывающей» суетливое благонравие.
Ироническая притча «Швабская пародия», напоминающая средневековый шванк, народные книги о «дураках», любовно рисует уютный и нелепый мир бюргерской Швабии, а фантасмагория о птице (сказка «Птица»), улетающей, прилетающей и наконец улетевшей навсегда, имеет однозначный аллегорический смысл, связанный и с архетипом птицы-души в символике Юнга, и с птицей-Духом в иудейско-христианской традиции, и со всеми сказочными птицами странствующих сюжетов мирового фольклора: во всяком случае, охотившийся за птицей и тем самым спугнувший ее главный герой (а все реальные и реализированные персонажи этого сборника изображены нарочито обыденно, не исключая китайского императора), по-видимому, попал в скверную историю, по слухам, даже покончил жизнь самоубийством (потерял душу).
Итак, проза, с которой предстоит познакомиться читателю, внешне пестра и неоднородна, тематика ее хаотична, герои противоречивы, место и время действия вымышлены или условны, а европейские нравы смешиваются с азиатскими. Автора этих произведений легко обвинить в эклектизме, если бы не присущий им единый духовный архетип, многоголосицу превращающий в стройное музыкальное многоголосие, поддающееся гармоническому упорядочению.
Подобно тому как самые герои образуют у Гессе антиномические пары, так и все многотемье и жанровое разнообразие его произведений подчиняется закону антиномических соответствий, иногда даже искусственных, как бы иллюстрирующих способ существования мировых идей. Это делает Гессе автором одной бесконечной темы, представленной в параллельных друг другу парных вариациях.
Так, бытие его героев распадается на четко осознаваемые автором сферы жизни и смерти, духовного и физического, созидания и распада, греховного и благодатного, чувственного и реального.
Вечная женственность предстает и в виде греховного эроса, и в виде светлого образа Богоматери; буддизм сосуществует с индуизмом и христианством; «Сиддхартха» и «Демиан» образуют пару, разрешая тему полярных характеров в повести «Нарцисс и Гольдмунд» идеей равноценности противоположных путей познания.
То же самое происходит и с другими рассказами: «Сказки» отражаются в фантазиях «Пути сновидений», повесть «Душа ребенка» перекликается с «Детством волшебника» и автобиографическими зарисовками, «Клейн и Вагнер» — со «Степным волком», а «Паломничество в Страну Востока», не выходящее за пределы Швейцарии, напоминает о «Последнем лете Клингзора», потому что герой этой повести и Китай, и Японию находит в швейцарском кантоне Тессин.
Остальные соответствия читатель обнаружит сам, следя за трансформациями духовных метаний героя, который, по сути дела, ищет образ своей собственной души.
Н. Гучинская
На улице Мостакер жила одна молодая женщина, и отняла у нее злая судьба мужа сразу после свадьбы, и вот теперь, одинокая и покинутая, сидела она в своей маленькой комнатке в ожидании ребенка, у которого не будет отца. Осталась она совершенно одна, и потому все помыслы ее покоились на этом не рожденном еще ребенке, — и чего только не придумывала она для своего дитяти, все самое прекрасное, необыкновенное и чудесное, что есть на свете, сулила она ему. Она воображала, что ее малютка живет в каменном доме с зеркальными окнами и фонтаном в саду и что будет он по меньшей мере профессором, а то и королем.
