— Врете вы, мама, и не краснеете.
И слова от этого застревали в горле, а Елизавета заходилась кашлем и багровела, словно от удара. Потом принималась давиться, икать, и тот же Болек, этот выродок, приносил воды и хлопал ее по спине, чтобы сглотнулся комок в горле.
Магда слушать слушала, но сама не произносила ни словечка. С ней можно было разговаривать хоть три часа, рассказывать хоть что — она даже бровью не поведет. И только еврей Яша, фокусник, Елизавету выслушивал, расспрашивал и относился к ней, как подобает относиться к теще, но не к сварливой, а доброй. Он, бедняжка, тоже рано стал сиротой, так что Елизавета была ему как мать. В душе она полагала, что это ее должна благодарить Магда за долголетнюю Яшину привязанность. Она, Елизавета, готовила для него любимую еду, давала разные житейские советы, остерегала перед недоброжелателями и даже растолковывала Яшины сны. Еще она подарила ему слоника, доставшегося ей от прабабки, которого Яша, когда ходил по канату или исполнял какие-нибудь еще опасные трюки, пришпиливал под лацкан.
Хотя он всякий раз уверял, что не голоден, Елизавета сразу бралась за стряпню. Все бывало заранее приготовлено: свежая скатерть, дрова и щепа для растопки, фарфоровая чашка, из которой он пил, тарелка с голубым узором, из которой ел. И даже салфетка лежала. Елизавета всегда старалась показать себя умелой хозяйкой. Хотя ее муж был кузнец, но дед, помещик Чаплинский, владел имением в четыреста душ и охотился с Радзивиллами…
Вообще-то Елизавета уже поужинала, но Яшин приезд всегда наново возбуждал в ней аппетит. После первых радостей встречи Яша с Магдой ушли в альков, где стояла кровать, а Елизавета занялась ужином. Ее усталость как рукой сняло: тяжесть в ногах, к ночи точно налившихся свинцом, исчезла, точно по волшебству. Она вмиг разожгла плиту и с поразительным проворством принялась жарить и парить, что ее уже совсем оживило. Она чуть ли не всхлипывала от счастья. И, довольная, вздыхала. Разве удивительно, что Магда его обожает? Даже в нее, Елизавету, он вселил новую жизнь…
Все было как всегда. Яша уверял, что не голоден, но еда уже стояла на столе, и аромат ее наполнял весь дом. На этот раз Елизавета приготовила блинчики с вишней и творогом, посыпанные сахаром и корицей. На столе стояла бутылка вишневки, а еще — сладкая водка, в прошлый приезд привезенная Яшей из Варшавы. Стоило Яше попробовать блинчик, и он попросил еще. Магда, с ее сморщенным желудком и постоянными запорами, тоже вдруг разохотилась и ела как человек здоровый. Пес, колотя хвостом, не отходил от Яши. После кофе с пончиками Елизавета принялась рассказывать свои истории — как к ней относился покойник муж, как носил ее на руках и как однажды царская карета остановилась у кузни — надо было перековать коня, и государь собственной персоной пожаловал к ним в дом, а Елизавета поднесла ему водки. Но самые невероятные события Елизавета пережила в дни восстания 1863 года.[4] Она прятала приговоренных к смерти повстанцев. Подавала сигналы польскому отряду о приближении казаков. Своими слезами и мольбами она спасла одну шляхтянку от розог москалей. Магда была тогда ребенком, но Елизавета все же призывала ее в свидетели.
— Помнишь, Магда? Ты еще сидела на коленях у генерала: он был в панталонах с красными лампасами, а ты играла его медалями… Не помнишь? У детей всегда дырявые головы!.. Ешь, дорогой мальчик, возьми еще блинчик. Не повредит. Моя бабушка Зофья, да будет она нашей заступницей, говаривала: «У кишки дна нету…»
Один рассказ переходил в другой. В своем прошлом Елизавета претерпела от всевозможных болезней. Ей резали грудь, а потом зашивали иголкой. Показывая шов, она сдвинула блузку. А один раз Елизавета так болела, что послали уже за ксендзом и даже обмерили ее для гроба. Она лежала как мертвая и лицезрела ангелов, духов и разные видения. Но вдруг явился покойный отец, прогнал духов и воскликнул громовым голосом: «У моей дочки малые дети. Ей нельзя умирать!..» И тут же по всему Елизаветиному телу покатились капли пота величиной с горошину.
Часы с деревянными гирями уже показывали полночь, а Елизавета только-только разговорилась. В запасе у нее были десятки историй. Яша внимательно слушал, задавал вопросы, кивал. Чудеса и невероятные события, о которых она сообщала, поразительно напоминали то, о чем рассказывали люблинские евреи тоже. Магда раскраснелась и принялась зевать.
— В прошлый раз, мама, ты говорила про это совсем не так.
— Как можно такое сказать, доченька? Срамишь меня перед моим мальчиком. Да, твоя мать — бедная вдова без средств и связей, но она не лжет…
— Ты просто все позабываешь, мама.
— Я ничего не позабываю. Вся жизнь передо мной как на ладони.
И Елизавета завела историю про жуткие холода. Однажды зима наступила так рано, что евреи в праздник Кущей не смогли пользоваться шалашами, которые уносил ветер. На мельнице бурное течение сорвало ворота запруды, размыло дамбу и затопило полдеревни. Навалило столько снегу, что люди утопали в сугробах, как в болоте, а их тела обнаружились только весной… Голодные волки выходили из лесов и забегали в деревни таскать младенцев из колыбелей. Морозы были такие, что потрескались дубы…
В разгар истории вошел Болек, среднего роста коренастый молодой человек с красным рябым лицом, бледно-голубыми глазами, льняными волосами, курносым носом и с большими, как у мопса, ноздрями. На нем была расшитая жилетка, галифе, сапоги с высокими голенищами и, словно у охотника с картинки, шляпенка с пером… Папироса торчала из уголка рта. Он, посвистывая, вошел и, как пьяный, споткнулся о порог. Завидев Яшу, Болек засмеялся, но тотчас посерьезнел, даже нахмурился:
— А, приехал!
— Поцелуйтесь, свояки! — воскликнула Елизавета. — Вы же свойственники… С тех пор как Яша — с Магдой, он тебе брат. Даже ближе! Ближе!
— Довольно, мать!
— Чего мне надо? Чтобы в доме был мир… Наш ксендз когда-то сказал в проповеди: мир, что роса, с небес упадающая и поля напояющая… Это было, когда приехал епископ из Ченстоховы… Как сейчас вижу его фиолетовую шапочку…
Больше говорить она была не в силах и залилась слезами.
4
Вообще-то Яша торопился в Варшаву, но на день-два приходилось тут застрять. После ужина он пошел укладываться в большую кровать алькова. Елизавета набила тюфяк свежей соломой, навлекла чистые наволочки и пододеяльник. Яша улегся, однако Магда пришла не сразу. Сперва долго и старательно мылась. Мать помогала ей намыливаться, а потом надевать длинную ночную рубашку, по подолу и вырезу обшитую зубчиками. Яша лежал тихо и поражался тому, что он себе позволяет. «Это все от скуки», — сам себе объяснял он происходящее. Потом прислушался. Мать с дочерью препирались. Елизавета обожала давать Магде советы, прежде чем та отправится спать, и сейчас намеревалась привязать ей сашетку с лавандой. Болек храпел, растянувшись на лавке. Странно, но Яша и тут словно бы шел по проволоке. Один неверный шаг — и Болек всадит ему нож в сердце.
Яша задремал и увидел сон, что летает — поднялся высоко-высоко и парит. Удивительно, как это ему раньше не приходило в голову попробовать — настолько все получалось просто и легко. Сон снился чуть ли не каждую ночь, и Яша всякий раз просыпался с ощущением, что побывал в некоей искаженной действительности. Часто он даже не мог понять: снится ему, или он всего лишь об этом думает. Уже давно Яша собирался приладить крылья и полететь как птица. Если могут птицы, почему не может человек? Крылья следует изготовить достаточной величины и из крепкого шелка, какой идет на монгольфьеры. Они должны быть на прутьях, как зонтик, и при этом складываться и разворачиваться. А если крыльев будет недостаточно, можно приспособить промеж ног что-то вроде перепонки, как у летучей мыши. Человек, понятно, тяжелее птицы, но орлы и коршуны тоже кое-что весят, а могут, схватив ягненка, с ним улететь… Если Яша не думал об Эмилии, мысли перескакивали на полеты. Целые ящики у него были набиты планами, чертежами, кипами газетных и журнальных вырезок. Конечно, многие, пытавшиеся летать, убились, однако факт и то, что они летали. Просто материя должна быть достаточно прочна, прутья эластичны, человек ловок, легок, подвижен, и все получится. Вот будет шуму, полети Яша над крышами Варшавы или еще лучше над улицами Рима, Лондона или Парижа…
Похоже, он опять задремал и, когда пришла Магда, очнулся, хотя и лежал с открытыми глазами. Она принесла с собой запах ромашки и, как всегда, робела. Пришла, точно испуганная девственница, улыбаясь в темноте и как бы за что-то прося прощения. Легла радом — худая, прохладная, в слишком просторной рубахе, с еще влажными волосами. Он провел рукой по ее ребрам.
— Ты что — ничего не ешь?
— Почему? Ем.
— Тебе легко летать. Весишь не больше гуся…
В поездках они сживались, но после разлуки, после недель, проводимых им с женой, друг от друга отвыкали, и приходилось как бы начинать все заново. Они были как молодожены в первую брачную ночь. Магда легла к нему спиной, и он тихонько уговорил ее повернуться. Она стеснялась матери и брата. Когда у него срывалось громкое слово, Магда зажимала ему рот. Яша обнял ее, и она задрожала в его объятиях, шепча что-то, но так тихо, что было не разобрать. Почему он так долго не ехал? Она уж думала, что не приедет… Мать все время разговаривает и разговаривает… Только причитает и сетует… И еще опасается, что он нашел другую… Болек опять водится с ворами. Какой стыд, какой стыд. Так и в тюрьму попасть недолго. И ужасно много пьет. Напьется и скандалит… А что Яша делал в Люблине все это время? Дни тянулись, как смола…
