– Слышу. До каких лет ты меня учить будешь?
– А вот всегда и буду. А ты – слушайся. Кто еще, если не я, тебя добру научит? Раз ты и отца не признаешь?
– Ладно, хватит. И чего привязалась? – сердится Сережа. – Бубнишь, бубнишь. – И помягче: – Читать не даешь.
– Читай, читай.
Она в темноте стелет постель, укладывается. Долго ворочается, умащиваясь поудобней на ветхом, все пружины наружу, диванчике. Сейчас хоть диванчик этот есть, Антонина Зосимовна отдала, когда себе новую мебель купила, а сколько лет бабушка стелила тюфячок на голые ящики?.. В переездах добра не наживешь, а и то, что есть, растеряешь.
Заснуть, однако, ей удается не скоро. Голова идет кругом от мыслей. Мысли эти рождают непонятную тоску и тревогу, будто еще что-то, кроме Наденькиной смерти, стряслось или вот-вот стрясется. Тоже страшное. «Что же с нами теперь будет? – думает бабушка. – Как мы теперь жить будем, без Наденьки?..»
...Бывало с бабушкой так, что, проснувшись утром, она не сразу вспоминала себя старухой, с морщинистым лицом и узловатыми руками, распухшими суставами на ногах и с мышиным седым хвостиком вместо тяжелых золотых кос. Она просыпалась так, будто ничего этого нет, будто она прежняя, какою знала и помнила себя в молодости, какая все еще жила внутри нее, – ведь волосы могут вылезти и поседеть и лицо покрыться морщинами, но она же все равно – она, та же, что была и десять, и двадцать, и даже сорок лет назад.
Такие пробуждения не связывались обычно с каким-нибудь сном о молодости, скорее, они получались тогда, когда никаких снов вовсе не было, а было крепкое забытье – настолько, значит, крепкое, что при пробуждении требовалось время сообразить, где она и кто она. Увидеть свою старушечью руку, например. Или, повернувшись в постели, ощутить тяжесть и негибкость своего тела. Этого бывало достаточно, чтобы сразу очнуться, возвратиться к беспощадному настоящему и с привычной печалью подумать, что как там ни считай, а жить осталось всего ничего. Умирать, конечно, бабушке не хотелось, но бывало и так, что в смерти ей виделось освобождение. От надоевшей старости, от усталости – не той усталости, какая бывает, когда крутишься весь день по дому и стоишь у плиты, а от усталости вообще жить – переносить утраты, не вылезать из бесконечных забот, преодолевать собственное бессилие, чтобы находить в себе снова силы жить. Но о жизни и смерти бабушка задумывалась редко, гнала от себя эти думы как ненужные и никчемные, от которых пользы нет, одно уныние.
...В то утро она вот так именно и проснулась – с легким и светлым ощущением будто вовсе не прожитой жизни. На дворе была уже зима. Не рассвело, на черное оконное стекло налетали и прилипали к нему крупные снежинки. Светилось несколько окон в пятиэтажном доме напротив. На высокой кровати громко храпел Шура. Этот храп привел сразу все в соответствие – вернулись к бабушке ее годы, вернулся вчерашний странный день, последствия которого бабушка предугадать не могла, но который опять внес в душу ушедшую было тревогу.
Тревога, которая поселилась в ней после давешнего разговора е внуком, постепенно отступила, потому что до вчерашнего дня все оставалось и было как прежде. Бабушка занималась хозяйством, Сережа бегал в институт и пропадал там допоздна. Шура днем, до обеда, сидел дома, чинил старый радиоприемник, они его с Сережей когда-то вместе собрали, или что-то строчил на листках бумаги, или после завтрака опять заваливался спать; а после обеда он обычно уходил; куда уходил, бабушка не спрашивала, и без того знала – к Тоське, и возвращался обычно за полночь, бабушка не всегда и слышала, когда он заявлялся.
Он по-прежнему давал деньги на хозяйство, только поскупее, чем прежде, и иногда даже оговаривал:
– Прорва у тебя какая-то денег уходит.
– Какая ж прорва? – простодушно удивлялась бабушка. – Ты мне когда в последний раз десятку дал? Ничего лишнего я себе не позволяю, сам знаешь.
Шура давал меньше, чем требовалось по бабушкиным расчетам, бабушка брала вместо ожидаемой пятерки трешку, но отмечала все же:
– Мало чего-то даешь.
– Да уж укладывайся.
Что могла бабушка на это сказать? Ничего, конечно. Когда приходил перевод от Коли и приносили пенсию – докладывала экономно свои деньги, а при покупках старалась выгадать, подешевле купить.
Странный вчерашний день начался с того, что Шура ушел из дома не после обеда, как обычно, а с утра и среди дня вернулся – с большими бумажными свертками, перевязанными бечевкой.
Он долго шуршал в прихожей бумагой, а бабушка, поначалу нисколько не заинтересовавшись, чего он там возится, жарила на кухне котлеты, досадуя слегка, что обед у нее еще не совсем готов. И говорила Шуре свое.
– Завтра Наденьке три месяца, – говорила она. – Может, на кладбище вместе съездим?
Сколько раз она его о том же просила – не допросилась. Оградку поставили – да криво. И снега нынче много. Вдвоем они куда быстрей управились бы его откинуть. Но Шура все отговаривался – то холодно, то ему неможется, то еще чего-нибудь придумает. А то просто ворчал в ответ:
– Чего там делать, на кладбище? Пока до ворот обратно дойдем, снега опять навалит. Весной приведем в порядок.
Может, Шура и прав, только диковинно бабушке: трех месяцев не прошло, как жену похоронил, а уж ему все равно, в каком виде ее могилка. Бабушка удивлялась, но не осуждала, сама находила зятю оправдание: не в том любовь и память, чтоб непременно ходить на кладбище.
На этот раз он вовсе ей не ответил, а продолжал возиться с бумагой.
– Чего это ты принес? – спросила наконец бабушка.
– Сейчас увидишь, – откликнулся зять, и голос его был не тусклый, как обычно, а даже вроде бы веселый, радостный. – Обновы себе купил.
Он прошел мимо кухни в комнату, а бабушка не поверила своим ушам:
– Какие еще обновы?
Чтобы Шура когда, в магазин пошел купить себе чего-либо? Такого бабушка за всю жизнь не припомнит. Как вышел в отставку, так и ходил – в бриджах и сапогах, в кителе без погон. Пальто и того долго не было. Коля как-то ему свое подарил, сказал, что не дело невоенному человеку ходить в шинели, да еще такой старой. Бабушка пальто укоротила, расставила в боках, с тех пор Шура его и носит, новое никак не справят, потому что для этого надо идти в магазин или в ателье, а где уж ему собраться.
– Какие такие обновы? – еще раз спросила бабушка, прошаркав в своих войлочных туфлях в комнату. И обомлела: на диване лежал синий бостоновый костюм, рубашка, галстук, а из картонной коробки Шура достал ботинки. Желтые, на кожаной подошве.
– Вот это да, – сказала бабушка. – Прямо жених.
– А чем не жених? – Шура улыбался, открыв желтые, прокуренные зубы.
– Ну, давай примеряй, погляжу. Век тебя в белой ру-башке не видела.
– Теперь увидишь.
Он ушел в маленькую комнату переодеться, бабушка, сидя на диване, сложив на коленях руки, ждала, как в театре, его появления.
– Хорошо? – Шура стал в дверях. И повертелся перед бабушкой.
– А чего ж нехорошо? – сказала она. В костюме и белой рубашке зять показался ей незнакомым. Он и сам себе, видно, казался незнакомым, вроде бы даже застеснялся. – А чего ж нехорошо? – повторила бабушка. – Красивый костюм. Дорогой, наверно?
– Не такой уж дорогой. Восемьдесят четыре рубля, – сообщил Шура. Пожилое его лицо сияло по-мальчишески.
– Восемьдесят четыре! Куда ж еще дороже?
– Мне, во всяком случае, по средствам! Деньги есть!
– Откуда они у тебя взялись? – усомнилась бабушка. – То за квартиру заплатить не допросишься...
– Отчета давать не обязан, – все так же весомо объявил Шура.
– А я разве спрашиваю? – обиделась бабушка. Помолчала и поинтересовалась: – За ботинки сколько отдал?
– Двадцать пять. – Он прохаживался по комнате, поворачиваясь перед бабушкой и поскрипывая новыми туфлями.
– Хорошие, – одобрила бабушка. – Сереженьке бы такие. А то у него старые совсем износились. Я их уж три раза отдавала в мастерскую чинить. Чай, третий год носит.
Шура на это не откликнулся. Он был занят тем, что пытался завязать узел на галстуке.
– Кто его знает, как это делается! – проворчал он.
– Сережу попросишь, – посоветовала бабушка.
– И в самый раз, верно? – Шура опять распрямился, показал себя.
– Верно, – ответила бабушка, уже из кухни.
Ничего худого, конечно, не было в том, что зять решил приодеться, но на бабушку это почему-то подействовало неприятно. То ли оттого, что обновы его так веселят, так радуют, будто и забыл, что жена умерла?.. Но бабушка подавила возникшее в себе неудовольствие, позвала:
– Есть иди, налила уже.
Шура вышел к столу в старых бриджах и нижней рубашке, быстро проглотил все, что бабушка ему дала – щи, котлеты, компот из сухофруктов, – а после обеда опять выря-дился и даже галстук хоть вкривь и вкось, а завязал. Большого зеркала в квартире нет, он то в маленьком оглядится то бабушке велит себя обсмотреть, все ли в порядке, все ли на месте. Потом надел пальто, нахлобучил военную шапку-ушанку («Не очень-то шляпа у тебя теперь подходящая», – съехидничала бабушка, но он только небрежно махнул рукой) и ушел.
