– Конечно, мэм. Я принесу свежего эля. Вы за ним присмотрите?
– Да, пока я тут. Он наклонился к ней:
– Я сам из Джорджии. Только давно там не был.
– Правда? А я из Алабамы.
– Вот и прекрасно. Землякам надо друг за друга стоять, верно ведь? Сию минуту принесу вам стакан.
Офицер не просыпался, встревоженный проводник старался не шуметь, и они сидели, пили и разговаривали приглушенными голосами. Нью-Йорк перешел в Огайо, Огайо стало бесконечной вереницей одинаковых бедных домишек, откуда одинаковые мужчины выходили и входили в одинаковые калитки, покуривая и сплевывая. Уже промелькнуло Цинциннати, и от прикосновения ее белеющей в полумраке руки, он легко проснулся.
– Приехали? – спросил он.
На ее руке – гладкое золотое кольцо. Другого кольца нет. «Наверное, заложила, – подумал Гиллиген. – Но с виду она не бедная».
– Генерал, достаньте фуражку лейтенанта.
Лоу перелез через колени Гиллигена, а Гиллиген сказал:
– Наша старая знакомая, лейтенант. Познакомьтесь с миссис Пауэрс.
Она взяла руку офицера, помогая ему встать. Появился проводник.
– Дональд Мэгон, – заученным тоном сказал офицер.
Курсант Лоу вернулся вместе с проводником, они несли фуражку, палку, куртку и два походных мешка. Проводник помог офицеру надеть куртку.
– Я принесу ваше пальто, мэм, – сказал Гиллиген, но проводник опередил его.
Ее пальто было мохнатое, плотное, светлого цвета. Она небрежно накинула его. Гиллиген и Лоу собрали свое «вещевое довольствие». Проводник подал – А где же мои чемоданы?
– Сейчас, мэм! – крикнул ей проводник через головы и плечи пассажиров.
– Несу ваши вещи, мэм!
Он принес вещи и ласковой темной рукой помог офицеру спуститься на перрон.
– Помогите-ка лейтенанту! – начальнически приказал кондуктор, но офицер уже стоял на перроне.
– Вы его не оставите, мэм?
– Нет, я его не оставлю.
Они пошли вдоль платформы, и курсант Лоу оглянулся. Но негр-проводник уже ловко и споро помогал другим пассажирам. Как видно, он совсем позабыл о них. Курсант Лоу отвел взгляд от проводника, занятого чемоданами и собиранием чаевых, и, взглянув на офицера, в куртке, с палкой, увидел, как безвольно сдвинулась фуражка с изуродованного лба, и невольно с удивлением подумал, что такое человек.
Но все скоро позабылось в мягком умирании вечера, на улице среди каменных домов, под фонарями, в чьем отсвете силуэтом выступали фигуры Гиллигена в мешковатой форме и девушки в мохнатом пальто, когда они входили в высокие двери отеля, держа под руки Дональда Мэгона.
Миссис Пауэрс лежала в постели, ощущая свое вытянутое тело под чужими одеялами, слыша ночные звуки отеля, приглушенные шаги в немых, устланных коврами коридорах, сдержанный звук открывающихся и закрывающихся дверей, пульсирующий где-то двигатель – звуки, которые обладают везде странным свойством усыплять и успокаивать, но мешают спать, когда слышишь их ночью в гостинице. Голова и тело, согреваясь от привычной близости сна, как-то пустели, а когда она свернулась калачиком, прилаживаясь ко сну, все вдруг наполнилось знакомой, тревожной тоской.
Она думала о своем муже, погибшем таким молодым во Франции, и в ней снова подымалась досада и обида на бессмысленную выходку пустельги судьбы: как можно было выкинуть такую глупейшую шутку? Именно тогда, когда она спокойно решила, что они только воспользовались всеобщей истерикой, чтобы дать друг другу мимолетную радость, именно тогда, когда она спокойно решила, что лучше им разойтись, пока еще осталась незапятнанной память о тех трех днях, что они провели вместе, и написала ему об этом, – надо же ей было именно тут получить обычное, равнодушное сообщение, что он убит в бою. Такое обычное, такое равнодушное, словно тот Ричард Пауэрс, с которым она прожила три дня, был один человек, а Ричард Пауэрс, командир роты энского полка, – совсем другой.
И ей, такой молодой, снова узнать весь ужас разлуки, всю жгучесть желания – прилепиться в этой темной жизни к кому-то определенному, вопреки всем военным департаментам. А он даже не получил ее письмо! Это казалось самой большой изменой: то, что он умер, веря в нее, хотя они оба уже наскучили друг другу.
Она заворочалась, и простыни, согретые теплом ее тела, словно вода, обволокли ноги.
«К черту, к черту… Какую злую шутку со мной сыграли». Она вспомнила те ночи, когда они вдвоем пытались вычеркнуть завтрашний день из жизни. «Все это злые шутки, – подумала она. – Хорошо, что я теперь знаю, на что истратить пенсию за него… Интересно, что сказал бы об этом он, Дик, если только он все видит, если ему теперь все равно».
Она вытянулась, повернулась, крутое плечо выступило из-под одеяла, резко обрисовалось все тело: лежа так, она вглядывалась в комнату, как в туннель, следя за смутными силуэтами мебели, чувствуя, как сквозь самодовольные, самоуверенные гладкие стены проникают весенние шумы. Колодец двора наполнен предчувствием апреля, снова пришедшего в мир. Ворвался без оглядки, как сумасшедший, в этот мир, забывший весну. На белой двери, соединявшей комнаты, робко проступила филенка и застыла немой и светлой линией. Повинуясь безотчетному порыву, женщина встала и надела халат.
Дверь бесшумно подалась под ее рукой. И в этой комнате, как и у нее, смутно виднелись какие-то вещи. Она услышала дыхание Мэгона и нащупала выключатель на стене. Он спал, запрокинув изуродованный лоб, и свет, резко и прямо упавший на веки, не разбудил его. И вдруг она чутьем поняла, что с ним произошло, почему его движения так неуверенны, так беспомощны.
«Да он же слепнет!» – подумала она, склонившись к нему. Он спал.
За дверью послышался шум. Она быстро выпрямилась, и шум прекратился. Ключ никак не попадал в замок, но потом дверь отворилась и вошел Гиллиген, держа на весу курсанта Лоу, совершенно пьяного, с остекленевшим взглядом.
Гиллиген поставил своего шатающегося спутника на ноги и сказал:
– Добрый день, мэм!
Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал:
– Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый, одинокий! – воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на устриц. – Чего? – переспросил Гиллиген. – Ну, будь мужчиной! Поговори с этой милой леди!
Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула:
– Тсс! Не шумите!
– Что? – удивленно сказал Гиллиген. – Лейтенант спит? Зачем спать в такую рань?
С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и Гиллиген сочувственно повторил:
– А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он почему-то хочет спать! – объяснил он миссис Пауэрс.
– Правильно, так и надо! – сказала она. Гиллиген, с пьяной заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок, вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу.
Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке.
– Вы очень пьяны, Джо?
– Нет, не очень, мэм. А что случилось? Лейтенанту надо помочь?
Но Мэгон спал. Мгновенно уснул и курсант Лоу.
– Мне надо поговорить с вами, Джо. О нем, – торопливо добавила она, встретив его удивленный взгляд. – Можете выслушать сейчас, а если вам лучше лечь спать – тогда утром поговорим.
Гиллиген, стараясь сосредоточить взгляд в одной точке, ответил:
– Да нет, сейчас самое подходящее время. Никогда не отказываю леди.
Она вдруг решительно сказала:
– Хорошо, идем в мою комнату.
– Пожалуйста, дайте только взять бутылку – и я к вашим услугам.
Пока он искал бутылку, она вернулась к себе в номер, и когда он вошел, она уже сидела в кровати, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Гиллиген пододвинул себе стул.
– Джо, вы знаете, что он слепнет? – резко и отрывисто сказала она.
Ее лицо расплывалось у него перед глазами, но потом опять стало лицом, и, стараясь удержать его в фокусе, он сказал:
– Я больше того знаю. Он умирает.
– Умирает?
– Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт бы ее побрал, эту жизнь! – вдруг крикнул он.
– Тес! – прошептала она.
– Верно, совсем забыл, – быстро проговорил он. Она крепче обхватила колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу, чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает, зачем берешь других… «Неужели я тоже буду так умирать – беспокойно, бессмысленно? Отчего это я ничего не чувствую, как другие, – от природы ли я такая холодная, или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая безобразная смерть».
