Бартон был тем, кого сама природа предназначила для религиозной жизни. Он хранил себя от зла, находя его чуть ли не во всех близких контактах между людьми. Однажды, когда после службы в церкви пастор похвалил его с кафедры, назвав «сильным человеком в Господе», Томас, склонясь прямо к уху Джозефа, прошептал: «Слабый человек… нутром». Бартон был близок со своей женой четыре раза, у него было двое детей. Воздержание стало для него естественным законом. Бартон никогда не чувствовал себя хорошо. Его тонкие щёки были впалыми, а глаза — жадными до удовольствий, которых от этой части неба он не ждал. Плохим самочувствием небо только радовало его, ибо тем самым доказывало: Бог думает о нём достаточно, чтобы сделать его терпеливым. Бартон обладал мощной сопротивляемостью хроническим заболеваниям. Его тонкие руки и ноги пружинили силой, как натянутые канаты.
Своей женой Бартон руководил твёрдо, в духе Священного писания. Когда её чувства выплёскивались наружу, он уделял ей внимание и пресекал такой всплеск. Когда внутри у Харриет что-то ломалось, вызывая у неё приступы тошноты и бреда, а это случалось постоянно, он знал, что она преступила законы, и молился у её постели до тех пор, пока её уста не смыкались, а бормотание не прекращалось.
Бенджамен, самый младший из четверых, был для своих братьев обузой. Распущенный и неуправляемый, он при каждой возможности напивался в дым и, радостно напевая, бродил по округе.
Выглядел он таким молодым, таким беспомощным и заброшенным, что многие женщины жалели его, и по этой причине Бенджамен почти всегда был на попечении кого-нибудь из них. Ибо, когда он, пьяный, пел и казался себе оставленным всеми, женщинам хотелось укрыть его у себя на груди и защитить от всех бед. Те, кто так по-матерински относились к Бенджамену, всегда удивлялись, когда он обольщал их. Он казался таким смертельно беспомощным, что они не понимали, как это происходило. Делал он всё так плохо, что всем хотелось помочь ему. Дженни, его молодая жена, прилагала огромные усилия, стремясь уберечь Бенджамена от того, чтобы он не смог причинить себе какого-нибудь вреда. Услышав ночью его пение, она понимала, что он снова пьян, и молилась только о том, чтобы он не упал и не разбился. Пение стихало во тьме, а Дженни знала, что, прежде чем закончится ночь, он изменит ей с какой-нибудь девушкой, которую собьёт с толку и обольстит. Она тихонько плакала, боясь, что с ним случится беда.
Бенджи был счастливым человеком и всем, кто его знал, приносил радость и муку. Он врал, понемногу приворовывал, пользуясь хорошим отношением к себе, не держал слова; но все любили Бенджи, прощали и защищали его.
Когда родственники решили переезжать на Запад, Бенджи взяли с собой, опасаясь, что он умрёт с голоду, если его оставить. Томас и Джозеф следили, чтобы его участок был в хорошем состоянии. Он позаимствовал у Джозефа палатку и жил там до тех пор, пока братья не нашли времени построить ему дом. Даже Бартон, который не одобрял образ жизни Бенджи, наставлял его на путь истинный и молился за него, не мог позволить, чтобы он жил в палатке. Где он доставал виски, братья не могли сказать, но виски был у него всегда. Мексиканцы из долины Богоматери угощали его ликёром и учили своим песням, а Бенджи соблазнял их жён, когда они не могли уследить за ним.
Все родственники поселились рядом с домом, который построил Джозеф. Каждая семья, как того требовал закон, поставила времянку на своём собственном участке, но никто и минуты не думал, чтобы поделить землю на части. Когда технические вопросы оформления земельных владений были решены, единое ранчо стало ранчо Уэйнов.
Четыре прямоугольных дома встали рядом под огромным деревом; там же расположился принадлежащий семейству сарай. Вероятно из-за того, что благословение получил именно он, Джозеф без всяких вопросов стал главой рода. На старой ферме в Вермонте его отец жил в слиянии с окружающим миром, став живым символом единства этого мира и его обитателей. Такая власть перешла теперь к Джозефу. Он говорил теперь от имени земли, травы, диких и домашних животных; он был покровителем фермы. Наблюдая за тем, как растут ввысь постройки на его земле, заглядывая в колыбель новорожденного ребёнка Томаса, подрезая уши первым телятам, он испытывал удовольствие, которое, должно быть, испытывал Авраам, когда великое обетование сбылось, а люди его рода и стада стали умножаться в числе. Страстное влечение Джозефа к изобильной плодовитости всё крепло. Он видел непрерывно-усталое вожделение своих быков и терпеливо-неутомимую плодовитость коров. Он подводил огромного жеребца к кобылам с криком: «Ну, давай, заправь туда!» Земля вокруг не делилась на четыре земельных участка, она была едина, и он был её отцом-покровителем. Когда он шёл с непокрытой головой через поля, ощущая дуновение ветра в своей бороде, глаза его горели вожделением. Всё вокруг него — почва, стада, люди — были плодовиты, и Джозеф был источником, корнем их плодовитости; вожделение стало для него движущей силой. Он был убеждён в том, что всё вокруг должно расти, расти быстро, осмысленно, множественно. Бесплодие было безнадёжным грехом, грехом нетерпимым и непростительным. Такая уверенность наполняла теперь голубые глаза Джозефа яростью. Он без жалости вырезал всех бесплодных тварей, но ползущая по земле беременная сука и корова, кормящая телёнка, были для него святы. Все эти ощущения присутствовали не в сознании Джозефа, а в его грудной клетке и в напряжённых мускулах его ног. Они были унаследованы от той общности живых существ, которая, пребывая в течение миллионов лет в соединении с землёй, питалась соками её груди.
Как-то днём Джозеф стоял у изгороди пастбища, наблюдая за быком с коровой. Его пальцы барабанили по перекладине изгороди, глаза сверкали огнём. Когда Бартон подошёл к нему сзади, Джозеф сорвал с головы шляпу и, швырнув её на землю, рывком распахнул ворот рубахи.
— Влезай, дурень! — закричал он. — Она готова! Давай влезай!
— Ты что, сошёл с ума, Джозеф? — строго спросил Бартон. Джозеф обернулся.
— Сошёл с ума? Что ты имеешь в виду?
— Ты странно ведёшь себя, Джозеф. А ведь кто-нибудь может увидеть тебя здесь.
Бартон посмотрел по сторонам, будто всё так и происходило.
— Мне нужны телята, — сердито сказал Джозеф. — Что ты здесь нашёл плохого?
— Все знают, Джозеф, — голос Бартона зазвучал громче и приобрёл назидательную интонацию, — что такие вещи естественны. Все знают, что при продолжении рода они должны иметь место. Но без крайней нужды люди не смотрят на такое. Тебя могут застать за этим.
Джозеф нехотя перевёл взгляд с быка на лицо брата.
— Ну и что? — спросил он. — Это что, преступление? Мне нужны телята.
Бартон потупил взор, стыдясь того, о чём он должен был говорить.
— Люди могут сказать кое-что, если они, как я сейчас, услышат, что ты говоришь так.
— Ну, и что они могут сказать?
— Ты, Джозеф, конечно, не хочешь, чтобы я говорил об этом. В Писании сказано, что такие вещи — недостойные. Люди могут подумать, что ты сам интересуешься этим.
Он посмотрел на свои руки и, словно желая сделать так, чтобы они не слышали, о чём он говорил, быстро засунул их в карманы.
— A-а, — Джозеф был в замешательстве, — они могут сказать… Понял! — голос его окреп. — Они могут сказать, что я чувствую то же, что и бык. Ну да, Бартон. Если я могу влезть на корову и оплодотворить её, думаешь, я буду смущаться? Смотри, Бартон, бык может заделать двадцать коров за день. Если представить себе корову с телёнком, я смогу влезть на сотню. Вот что я чувствую, Бартон.
Джозеф увидел, что лицо его брата посерело от страха.
— И как ты не поймёшь, Бартон, — сказал он, смягчаясь, — я хочу, чтобы все размножались. Мне хочется, чтобы земля наполнилась жизнью. Мне хочется, чтобы всего везде стало больше.
Нахмурившись, Бартон отвернулся.
— Послушай меня, Бартон, я думаю, мне нужна жена. Всё на свете воспроизводится, только я бесплоден. Мне нужна жена.
Бартон, который уже зашагал прочь, обернулся и через силу выдавил из себя:
— Больше всего тебе нужна молитва. Когда сможешь, приходи ко мне помолиться.
Глядя на удаляющегося брата, Джозеф в недоумении качал головой. «Удивительно, он знает то, чего я не знаю, размышлял он про себя. — В нём самом скрыто что-то такое, что делает грязными все мои дела и мысли. Говорят, так бывает, но для меня это ничего не значит». Он пригладил пальцами свои длинные волосы, поднял с земли шляпу и надел её. Опустив голову, к ограде подошёл, тяжело дыша, бык. Джозеф улыбнулся, пронзительно свистнул, и тотчас же из сарая высунулась голова Хуанито. «Седлай лошадь! — крикнул Джозеф. — Веди ещё корову, у старичка хватит сил!»
Его работа, упорная и неторопливая, была похожа на ту незаметную деятельность, в ходе которой на холме вырастает дуб, становясь, безусловно, и результатом существования холма, и карой за него. Не успевал ещё утренний свет забрезжить из-за гряды холмов, а Джозеф с фонарём в руке пересекал двор и скрывался в сарае. Там, посреди тёплых тел сонных животных, он чинил упряжь, смазывал ремни, начищал застёжки. Его скребница гуляла по мускулистым бокам лошадей. Как-то раз он встретил там сидящего в темноте на яслях Томаса, у ног которого на сене спал щенок койота. Братья кивком приветствовали друг друга.
