Экипаж наконец остановился, и, стоя на крытой галерее, я едва различала в темноте очертания дома. Остаток вечера пролетел как странный сон в обрамлении притихшего леса, реки и долины.
Проснувшись утром и выглянув из полукруглого окна просторной старомодной спальни, я увидела под серым небом все тот же таинственный крап. Узкая дивная долина с петляющей внизу рекой, средневековый мост на каменных сводчатых опорах, зачарованный лес и ни с чем не сравнимый теплый воздух, нежно льющийся в распахнутое окно. Я бросила взгляд через долину: там один за другим, как волна за волной, вздымались холмы; прозрачно-голубой дымок аккуратно струился в утреннее небо из трубы серого фермерского дома; хмурая вершина высилась в венчике темных елей: белая полоска дороги вилась вверх и исчезала вдали… А гра-шща всему — громадная горная гряда, уходившая, насколько хватал глаз, далеко на запад и обрывавшаяся метко обозначенной на фоне неба крепостью с крутыми отвесными стенами.
Под окнами прогуливался профессор Грегг — он явно наслаждался ощущением свободы и мыслью о том, что распрощался на время с рутинным служением академической пауке. Я вышла к нему, и он возбужденно заговорил о долине, о речке, петлявшей меж дивных холмов.
— Да, — заключил профессор. — это на редкость красивый край, и он полон тайн — так мне, по крайней мере, кажется. Вы не забыли, мисс Лелли, тот ящик, который я вам показывал? Надеюсь, вы не думаете, что я приехал сюда только для того, чтобы подышать чистым воздухом и заодно позабавить детей своим нелепым видом?
— У меня, конечно, были кое-какие предположения, — ответила я, — но вы ведь знаете, что я совершенно не в курсе предмета ваших исследований, а связь их с этой чудесной долиной попросту выше моего разумения.
Лицо профессора озарилось лукавой улыбкой.
— Ну-ну, не думайте только, что я держу вас в неведении из любви к розыгрышам, — сказал он. — Я молчу, потому как говорить, собственно, не о чем. У меня нет ничего такого, о чем можно было бы написать черным по белому и что имело бы заведомо неопровержимый, как в школьном учебнике, вид. Молчу я и по другой причине. Много лет назад случайно обнаруженная в газете заметка привлекла мое внимание, и тотчас смутные догадки и бессвязные фантазии сложились в определенную гипотезу. Я сразу понял, что иду по тонкому льду: теория моя была невообразимо дикой, и мне бы в голову не пришло обмолвиться о ней в печати хоть единым словом. Но я полагал, что в обществе себе подобных, в обществе ученых, которым ведома неисповедимость познания и известно, к примеру, что газ, ныне огнем полыхающий в любой пивной, некогда тоже казался дикой гипотезой, я могу рискнуть рассказать о своей мечте — будь то Атлантида,
Философский камень, да что угодно! — и при этом не подвергнусь осмеянию. Я жестоко заблуждался: друзья тупо уставились на меня, потом переглянулись, и в их взглядах я прочел не то жалость, не то высокомерное презрение, не то оба эти чувства. Один из тех, кому я рассказал о своей мечте, зашел ко мне на следующий день и издалека завел речь о том, что я-де переутомился и перенапряг свой и без того изнуренный мозг. "Короче говоря, — сказал я ему, — вы считаете, что я сошел с ума. Было бы странно, если бы и я считал так же", — и в сердцах выпроводил его. С тех пор я поклялся ни слова не говорить ни одной живой душе о своей теории и никому, кроме вас, никогда не показывал содержимого того ящика. Конечно, я могу ловить руками воздух, могу быть сбит с толку нелепым совпадением, но, стоя здесь, в этой таинственной тишине, посреди лесов и диких холмов, я не сомневаюсь, что нахожусь на верном пути.
Все это взволновало и удивило меня. Я ведь знала, как дотошен профессор Грегг в повседневной работе: выверяет каждый дюйм и не осмеливается делать никаких утверждений, не убедившись, что они неопровержимы. Его дикий взгляд и горячечность тона сказали мне больше, чем могли выразить слова: некое непостижимое видение владеет помыслами профессора. Наделенная скептицизмом не меньше, чем воображением, я восставала против этих намеков на чудо и даже подумала: уж не охватила ли профессора мономания и не отрекся ли он по этому случаю от научных навыков предшествующей жизни? Не свихнулся ли он в самом деле и не стоит ли мне, пока не поздно, дать, что называется, решительного дёру?
Но эти беспокойные мысли не помешали мне насладиться очарованием окружавшей нас природы. За нашим уставшим от долгого запустения домом начинался бескрайний лес: длинной темной полосой, миля за милей тянулся он над рекой с севера на юг, отступая на севере перед еще более мощной громадой голых диких холмов и неприступных ничейных земель — местами сплошь нехоженых и диковинных, куда менее известных англичанам, нежели какая-нибудь сердце-вина Африки.
Дом отделяли от леса лишь два распластанных по круче поля, и детям нравилось подниматься за мной длинными перелесками меж сплошных стен, образованных блестящими буковыми зарослями, к самой высокой точке леса, откуда посмотришь в одну сторону, поверх реки, — упрешься взглядом в западную горную гряду, посмотришь в другую, поверх волнистых шапок тысяч деревьев, ровных лугов и сияющего желтого моря, — едва различишь вдали зыбкую кромку горизонта. Я обычно сиживала здесь на теплом, залитом солнцем дерне, некогда окаймлявшем дорогу, по которой прошли римляне, а двое ребятишек сновали вокруг в поисках ягод утесника, росшего вдоль обочины. Здесь, глядя на бездонное голубое небо и огромные облака, я наслаждалась жизнью и вспоминала о странной идее только по возвращении домой, когда обнаруживала, что профессор Грегг либо заперся в маленькой комнатке, которую оборудовал под кабинет, либо расхаживал около дома с терпеливо-вдохновенным видом заядлого следопыта.
Однажды утром, дней через восемь-девять после нашего приезда, я, привычно выглянув в окно, увидела, что пейзаж переменился. Нависшие тучи скрыли гору на западе, южный ветер играл в долине с дождевыми столбами, а маленький ручей, лениво струившийся мимо нашего дома по склону холма, теперь бушевал, бурым потоком срываясь в реку. Нам поневоле пришлось сидеть взаперти.
Я и раньше наведывалась в комнату, где старомодный книжный шкаф еще хранил в своих недрах остатки библиотеки. Я уже давно обследовала полки, но содержимое их привлекло меня мало: сборники проповедей XVIII века, старый ветеринарный справочник, собрание стихотворений "знатных лиц", "Связующая нить" Придоу, томик из собрания сочинений Попа[80] — вот и все, и едва ли приходилось сомневаться, что из библиотеки было изъято все представляющее интерес или мало-мальскую материальную ценность.
Теперь же, от безысходности, я заново принялась перебирать заплесневелые пергаменты в переплете из телячьей кожи и, к восторгу своему, обнаружила изящный старинный том ин-кварто, отпечатанный Стефани и содержащий три книги "De situ orbis"[81] Помпотия Мелы, и другие сочинения древних географов. Моих познаний в латыни оказалось достаточно, чтобы довольно быстро продвигаться по несложному тексту, и вскоре меня захватило причудливое сочетание правды и вымысла: свет, сияющий в ограниченном пространстве мира, а вне его — туман, мрак и всяческие инфернальные существа. Просматривая четко отпечатанные страницы, я остановилась на заголовке главы из Солина[82] — "Mira de intimis gentibus Libyae, de lapide Hexecontalithon" — "О чудесном народе, обретающемся во внутренних пределах Ливии и волшебном камне, именуемом Шестидесятизначником".
Странный заголовок привлек мое внимание, и я принялась читать дальше: "Gens ista avia et secreta habitat, in inontibus horrendis faeda mysteria celebrat. De hominibus nihil aliud illi praeferunt quam figuram, ab humano ritu prorsus exulant, oderunt deum lucis. Stridunt potius quam loquuntur; vox absona nec sine horrore auditur. Lapide qnodam gloriantur, quern Hexecontalithon vocant; dicunt enim hunc lapidem sexaginta notas ostendere. Cujus lapidis nomen secret uni ineffabile colunt: quod Ixaxar".
"Народ сей, — бормотала я про себя, обнаруживая недюжинные способности переводчика, — обретается в глухих потаенных местах и отправляет свои мерзкие таинства в диких горах. Ничего человечьего в нем, кроме лица, нет, людские обычаи ему чужды, он ненавидит солнце. Народ сей не говорит, а шипит голосами резкими, слушать которые без содрогания невозможно. Похваляется он неким камнем, который именует Шестидесятизначником, ибо тот имеет на себе шестьдесят букв. У камня есть тайное непроизносимое имя — "Ик саксар".
Я посмеялась над удивительной нелогичностью написанного и подумала, что это вполне в духе "Синдбада-Морехода" и вообще сказок "Тысячи и одной ночи".
Увидевшись днем с профессором Греггом, я рассказала ему о находке из книжного шкафа и о содержавшемся там вздоре. К моему удивлению, профессор отнесся к нелепице с глубокой заинтересованностью.
— Эго и впрямь весьма любопытно, — сказал он. — Мне и в голову не приходило заглянуть в книги древних географов, и я наверняка многое потерял. Вы говорите, гам есть целый абзац? Грешно, конечно, лишать вас одного из последних развлечений, но я непременно должен забрать эту книгу.
