Позади всех Бу увидел Габриэля. В колонии с самого ее основания жил французский матрос, и теперь он был совсем дряхлый и старый. Габриэль взял его под руку и помогал ему подниматься на крутых местах. «Габриэль делает это в память о своем старике-отце», — подумал Бу.
Сначала шествие направилось к западу по каменистой, обнаженной местности. Но там еще не было цветов. С отвесных горных склонов смыло всю землю, и глаз всюду встречал желтовато-серые голые скалы.
«Удивительно, — думал Бу, — я никогда еще не видел такого голубого неба, как над этими желтыми скалами. И горы эти, хотя и голые, совсем не безобразны. Когда я гляжу, как они красиво закругляются, то вспоминаю большие купола на крышах здешних домов и церквей».
Пройдя около часа, путники увидели первую долину, сплошь усеянную красными анемонами. Вид ее вызвал всеобщий восторг! Все с громкими криками и смехом бросились вниз по склону горы и принялись собирать цветы. Все усердно рвали анемоны, пока не перешли в другую долину, полную фиалок, а потом в третью, где росли вперемешку всевозможные весенние цветы.
Сначала шведы принялись рвать все цветы без разбору и без всякой осторожности. Но американцы показали им, что цветы надо срывать аккуратно и выбирать из них годные для прессовки; это была работа, требовавшая большого внимания.
Бу собирал цветы, идя рядом с Гертрудой. Когда он случайно поднялся, чтобы разогнуть спину, то увидел двух крестьян, которые, вероятно, еще в Швеции перестали обращать внимание на цветы. Теперь же они собирали их с не меньшим усердием, чем другие. Бу, с трудом удерживаясь от смеха, вдруг сказал, обращаясь к Гертруде:
— Я думаю как раз о том, что хотел сказать Христос Своими словами: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
Гертруда подняла голову и взглянула на Бу. Ее удивило, что он обращается прямо к ней.
— Да, это действительно замечательные слова, — ответила она.
— Да, я часто замечал, — задумчиво и медленно произнес Бу, — что дети бывают смирнее всего, когда они играют во взрослых. Никогда не ведут они себя так тихо, как в те часы, когда воображают, будто пашут поле, которое они отгородили себе посреди проезжей улицы, когда прищелкивают языком и погоняют своих лошадок кнутом из бечевки или проводят еловой веткой борозды по пыльной дороге. Как они бывают смирны и тихи, когда беспокоятся, успеют ли окончить свой посев раньше соседей, или жалуются на необыкновенно твердую почву, которую так трудно вспахать.
Гертруда продолжала рвать цветы, опустив голову и ничего не отвечая: она не понимала, что хочет Бу сказать этими словами.
— Как сейчас помню, — продолжал все так же серьезно Бу, — как я радовался, когда делал стойла из деревянных чурок и клал в них еловые шишки, которые изображали у меня коров. Каждый день утром и вечером я приносил моим коровам свежескошенное сено, а иногда воображал, что наступила весна и пора выгонять коров на луга. Я трубил в рожок из бересты и так громко звал Зорьку и Лилию, что мой голос был слышен по всему двору. Я разговаривал с матерью о том, сколько молока давали мои коровы и сколько я получу на ферме за масло. Я внимательно следил за тем, чтобы у быка были завязаны рога, и громко кричал всем проходящим мимо, чтобы они остерегались его, ведь он легко приходит в бешенство.
Гертруда собирала цветы с меньшим усердием. Она внимательно прислушивалась к словам Бу, и ее удивляло, что у него были те же мысли и такое же живое воображение, как и у нее.
— Мне кажется, лучше всего было, когда мы, мальчуганы, изображали взрослых мужчин и собирались на сельскую сходку, — продолжал Бу. — Мы с братьями и товарищами взбирались на груду досок, много лет лежавших у нас во дворе. Председатель стучал деревянной кухонной ложкой по доскам, а мы все сосредоточенно сидели и обсуждали, кто из нас может получить материальное пособие по бедности и какой налог надо собрать с того или другого. Мы сидели, заложив большие пальцы за проймы жилетов, говорили басом, словно рты наши были набиты кашей, и не называли друг друга иначе, как бургомистром, кантором, церковным старостой или уездным судьей.
Бу остановился и потер лоб рукой, как будто дошел, наконец, до самой сути.
Гертруда совсем позабыла о работе. Она сидела на траве, откинув голову немного назад, и смотрела на Бу, словно ожидая услышать что-то новое и интересное.
— И очень может быть, — заговорил Бу, — что, как для детей полезно играть во взрослых, так, пожалуй, и взрослым не мешает иногда обращаться в детей. Когда я вижу этих пожилых крестьян, которые привыкли в это время года работать в глуши на лесоповале, а теперь занимаются здесь таким детским делом, как собирание цветов, то, мне кажется, мы приближаемся к тому, чтобы последовать словам Спасителя и обратиться в детей.
Бу увидел, как что-то сверкнуло в глазах Гертруды, теперь она поняла, что тот хочет сказать, и его мысль ей понравилась.
— И мне тоже кажется, что мы обратились в детей с тех пор, как живем здесь, — сказала она.
— Да, — поддержал ее Бу, — мы уже хотя бы тем похожи на детей, что всему вынуждены учиться. Мы научились держать вилку и ложку и привыкли к еде, которую прежде и не пробовали. Разве не смешно, что, приехав сюда, мы должны были первое время ходить с проводниками, чтобы не потеряться; нас предостерегали от некоторых людей, которые могли нам навредить, и говорили, куда ходить не стоит.
— Это точно! Когда мы приехали из Швеции, то были совсем как маленькие дети, нам даже пришлось заново учиться говорить, — улыбнулась Гертруда. — Мы должны были спрашивать, как называется стол и стул, кровать и шкаф. А скоро нам, наверное, опять придется сесть за парту, чтобы научиться читать и писать на незнакомом языке.
Теперь оба наперебой старались найти как можно больше сходств между собой и детьми.
— Мне пришлось учить название здешних деревьев и растений совсем так, как учила меня мать, когда я был ребенком, — сказал Бу. — Теперь я умею отличать персики от абрикосов и узловатое финиковое дерево от скрученной маслины. Я научился узнавать турок по их жилетам, бедуинов по их полосатым плащам, дервишей по их фескам, а евреев по их пейсам.
— Да, — сказала Гертруда, — точно так же в детстве мы учились различать крестьян из прихода Флюды или Гагнева по их сюртукам и шляпам.
— А больше всего мы похожи на детей тем, что совсем перестали заботиться о самих себе, — сказал Бу. — Мы никогда не имеем в руках денег, и каждый грош должны просить у других. Каждый раз, когда приходит торговец фруктами и мне хочется купить себе апельсин или кисть винограда, я чувствую себя совсем как в детстве, когда я проходил мимо лотка со сладостями, не имея в кармане ни гроша.
— Я убеждена, что здесь мы совсем переродились, — сказала Гертруда. — Если бы теперь мы вернулись в Швецию, наши односельчане, пожалуй, не узнали бы нас.
— Мы и не можем считать себя никем, кроме детей, которые вскапывают картофельное поле в несколько шагов ширины и длины и потом пашут его плугом из еловой ветки, которые имеют маленького осла вместо лошади и вместо того, чтобы пахать настоящие поля, собирают цветы и разводят немного винограда.
Бу закрыл глаза, чтобы лучше собраться с мыслями; Гертруда вдруг заметила, как поразительно он похож на Ингмара Ингмарсона, лицо его выражало ум и рассудительность.
— Даже это еще не самое главное, — начал Бу, помолчав немного. — Самое важное, чтобы мы думали о людях по-детски и верили, что все они желают нам добра, хоть некоторые и относятся к нам строго.
— Да, я тоже думаю, что Христос, главным образом, думал о душе людей, когда говорил эти слова, — заметила Гертруда.
— Ведь и души наши изменились! — воскликнул Бу. — Это несомненно. Разве ты не заметила, что, если у нас появляется какая-нибудь забота, мы не мучаемся целыми днями, а справляемся с ней через несколько часов?
Не успел Бу произнести эти слова, как их позвали завтракать. Бу очень этим огорчился, — он готов был просидеть около Гертруды целый день, говорить с ней, и даже не чувствуя голода.
В этот день он испытал чувство особенного покоя и радости. «Колонисты несомненно правы: люди должны жить, как мы теперь, в мире и единении, и тогда все будут счастливы. Я совершенно доволен тем, как все вышло. Теперь я вовсе не хочу, чтобы Гертруда была моей женой, я не испытываю больше той любовной страсти, которая доставляла мне столько страданий, а вполне доволен, что могу хоть немного видеть ее каждый день, могу помогать ей и охранять ее».
Бу хотелось высказать Гертруде, что он совершенно изменился и в этом стал как дитя, но ему мешала робость, и он не мог подыскать подходящих слов.
Всю обратную дорогу Бу думал об этом. Ему казалось важным рассказать Гертруде о происшедшей с ним перемене, чтобы она чувствовала себя спокойно в его присутствии и обращалась с ним как с братом.
