Бу хотелось высказать Гертруде, что он совершенно изменился и в этом стал как дитя, но ему мешала робость, и он не мог подыскать подходящих слов.
Всю обратную дорогу Бу думал об этом. Ему казалось важным рассказать Гертруде о происшедшей с ним перемене, чтобы она чувствовала себя спокойно в его присутствии и обращалась с ним как с братом.
Колонисты вернулись домой на закате солнца. Бу сел у ворот под большое старое дерево, потому что ему подольше хотелось остаться на свежем воздухе. После того, как все вошли внутрь, Гертруда подошла к нему и спросила, отчего он не идет домой.
— Я сижу здесь и думаю о том, о чем мы говорили сегодня днем, — сказал Бу. — Я думаю о том, как было бы хорошо, если бы Христос вдруг прошел по этой дороге, — а ведь раньше Он, наверное, часто проходил здесь, — сел бы под это дерево и сказал мне: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
Бу говорил это мечтательно, словно думая вслух. Гертруда стояла около него и слушала.
— Тогда я ответил бы Ему: «Господи, мы помогаем и заботимся друг о друге, не требуя награды, так же, как дети, и если ссоримся, то ссора наша не переходит в ненависть, и мы миримся прежде, чем закончится день. Разве Ты не видишь, Господи, что мы совсем как дети?»
— А как ты думаешь, что ответил бы тебе Иисус? — кротким голосом спросила Гертруда.
— Он ничего не ответил бы мне, — сказал Бу. — Он будет сидеть совершенно спокойно и повторит еще раз: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». И я опять сказал бы Ему: «Господи, мы любим всех людей, как любят дети. Мы не делаем никакой разницы между евреями и армянами, бедуинами и турками, между белыми и черными. Мы любим ученых и неграмотных, высокопоставленных и простых, и мы делим все, что имеем, с христианами и магометанами. Разве мы не дети, Господи, и не можем войти в Твое Царствие?»
— И что же ответит на это Христос? — снова повторила Гертруда.
— Он ничего не ответит, — сказал Бу. — Он будет сидеть неподвижно и тихо повторил: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». И тогда я пойму, что Он хотел сказать, и произнесу: «Господи, я и в том стал ребенком, что не чувствую больше такой любви, как прежде, но возлюбленная моя стала для меня как подруга моих игр, как любимая сестра, с которой я хожу по лугам и собираю цветы, Господи, я больше не…»
Бу вдруг замолчал: в ту минуту, как он произносил эти слова, он почувствовал, что говорит неправду. Ему показалось, что Господь действительно стоит перед ним и смотрит в самую глубину его души. И Бу подумалось, что Господь должен видеть, как любовь снова воспрянула и вспыхнула в сердце подобно хищному зверю за то, что он отрекался от нее в присутствии своей возлюбленной.
Бу в сильном волнении закрыл лицо руками и прерывающимся голосом проговорил:
— Нет, Господи, я не похож на дитя и не могу войти в Твое Царствие. Быть может, другие это могут, но я не в силах потушить огонь в моей душе и жизнь в моем сердце. Ибо я люблю и горю, как не может гореть дитя. И если это Твоя воля, Господи, то пусть этот огонь сжигает меня до конца моей жизни, я не сделаю ничего, чтобы утолить мою страсть.
Еще долго сидел Бу, охваченный любовью, и плакал. Когда он успокоился и поднял голову, Гертруды уже не было. Она удалилась так тихо, что он не слышал ее шагов.
За стенами Иерусалима вдоль западного склона Сиона лежало кладбище, принадлежавшее американским миссионерам, и гордонистам разрешили хоронить на нем своих покойников. Многие из их приверженцев покоились там, начиная с маленького Жака Гарнье, юнги с большого парохода «Л'Юнивер», умершего одним из первых, и кончая самим Эдуардом Гордоном, который погиб от лихорадки вскоре после своего приезда из Америки.
Кладбище было очень простое и бедное. Оно представляло собой квадрат земли, со всех сторон окруженный, как крепость, высокими толстыми стенами. Там не было ни деревца, ни травинки, и люди позаботились только о том, чтобы вывезти мусор и камни и разровнять землю. На могилах лежали плоские известковые плиты, возле некоторых из них стояли зеленые скамьи.
В восточном углу кладбища, где стена заслоняла прекрасный вид на Мертвое море и сверкающую золотом Моавийскую гору, приютились могилы шведов. Здесь лежало уже много шведских переселенцев, словно Господь Бог счел, что они уже достаточно сделали для Него, покинув свою родину, и позволил им войти в рай, не требуя дальнейших жертв.
Тут покоился и кузнец Биргер Ларсон, и маленький Эрик Льюнг Бьорна, и Гунхильда, и Бритта Ингмарсон, умершая вскоре после дня сбора цветов. Покоились тут и Пер Гуннарсон и Мерта Эскильсон, которые еще в Америке примкнули к общине Хелльгума. Смерть сняла богатый урожай, и колонисты с тревогой и беспокойством думали о том, как много места они уже заняли на и без того маленьком кладбище.
Тимс Хальвор Хальворсон тоже потерял близкого человека — младшего из своих детей, малютку-девочку трех лет. Он любил ее больше всех других, да и она особенно была похожа на него. Хальвору казалось, что он никого никогда не любил так, как эту девочку. Когда она умерла, он ни на минуту не переставал думать о ней, чем бы ни занимался.
Если бы она умерла в Далекарлии и лежала в родной земле, он, вероятно, смог бы пересилить свою тоску, но теперь ему казалось, что его девочка должна себя чувствовать одинокой и всеми покинутой на этом чужом кладбище. По ночам ему чудилось, как она, дрожа и плача, сидит на своей маленькой могилке и жалуется, что боится темноты и всего, что вокруг.
Однажды после полудня Хальвор спустился в Иосафатову долину и нарвал большой букет красных анемонов, самых крупных и ярких, какие только мог найти, чтобы положить их на могилу девочки.
Гуляя по зеленой долине, он разговаривал сам с собой:
— Ах, если бы я похоронил мою милую малютку здесь, на воле, под зеленым холмиком, чтобы ее не окружали эти ужасные стены!
Он ненавидел высокие стены, окружающие кладбище, и, каждый раз, когда он думал о своем умершем ребенке, Хальвору казалось, что он запер свою дочь в темном, холодном доме и бросил там без всякого присмотра. Ему казалось, что он слышит ее жалобы: «Мне так холодно и страшно! Мне так холодно и страшно!»
Хальвор свернул на тропинку, ведущую в гору, и, обогнув стену кругом, направился к Сиону. Кладбище лежало к западу от Сионских ворот, немного ниже большого армянского сада.
Мысли Хальвора были всецело заняты его девочкой. Он шел, не поднимая головы, по хорошо знакомой дороге. Вдруг ему показалось, что вокруг что-то переменилось. Он поднял голову и неподалеку от дороги увидел нескольких человек, ломавших какую-то стену. Он остановился и стал смотреть на них. Какая же здесь стояла стена? Это было какое-то здание или просто ограда? Неподалеку должно быть кладбище, или он пошел не в ту сторону?
Прошло несколько минут, прежде чем он осмотрелся и понял, в чем дело. Рабочие разрушали именно кладбищенскую стену.
Хальвор старался убедить себя, что они ломают стену, чтобы расширить кладбище или обнести его железной решеткой, и подумал, что, когда стену снесут, на кладбище будет не так холодно и сыро. Но, несмотря на эти мысли, он испытывал такое беспокойство, что бросился бежать. «Только бы они не тронули могилу! — думал он. — Ведь моя дочурка лежит у самой стены. Только бы они не потревожили ее!»
Задыхаясь от волнения, он перелез через обломки стены, пробираясь на кладбище. Наконец он подошел так близко, что мог видеть все, что происходит. В эту минуту он почувствовал, что с его сердцем творится что-то странное. Оно вдруг перестало биться, потом быстро стукнуло раза два и опять остановилось, совсем как сломанный часовой механизм.
Хальвор опустился на камень и сердце его забилось так сильно, словно хотело разорваться. Постепенно оно успокоилось и забилось по-прежнему, только с каким-то трудом и напряжением. «Ах, я все еще живу, — тихо произнес он. — И буду жить».
Он собрался с духом и опять взглянул на кладбище. Все могилы стояли разрытые, и гробы исчезли. На земле валялись черепа и кости, вероятно, они выпали из сгнивших гробов. Надгробные плиты были свалены в углу в одну кучу.
— Боже мой, что они сделали с покойниками! — воскликнул Хальвор.
Он подошел к работникам и спросил их по-шведски:
— Что вы сделали с маленькой Гретой?
Мысли его пугались, и он не вполне сознавал, что говорит. Потом он заметил, что заговорил на родном языке, вытер испарину и постарался успокоиться.
«Ведь я не ребенок, а пожилой, рассудительный мужчина, — говорил он себе. — На родине вся деревня относилась ко мне с уважением, так что мне нечего теряться и смущаться».
Он совершенно оправился и спокойно спросил по-английски рабочих, не знают ли они, зачем разрушают кладбище?
