Вдруг лицо Розы приняло серьезное выражение, она внимательно взглянула на Эдмона:
— А ты не спятил?
— Отнюдь. Если я вкладываю свои гроши, то сама понимаешь…
— Ах да, косметические изделия Мельроз…
— Это только начало; у тебя будет свой собственный театр.
Роза бросилась ему в объятия, игриво укусила за шею, свалила на подушки…
— Ну, хватит, дурочка! Ты меня всего измяла. Не будь расточительна. Тебе же самой еще пригодится!
Оба немножко запыхались.
— Слушай же, я должен позаботиться о будущем, — Эдмон. — Соблюсти казовую сторону, другими словами, организовать товарищество для производства косметических изделий, ну и театр тоже. Нельзя оставлять следов, которые могли бы в один прекрасный день дать повод для развода.
— Как же быть?
— Найти, если возможно, еще членов товарищества для того, чтобы придать делу пристойный коммерческий вид, в крайнем случае найти подставных лиц. Прошу тебя, подумай об этом серьезно.
— Откуда я их возьму? Ты же знаешь, Мондинэ, их можно найти только в постели…
— Не говорите глупостей, мадам, мы ревнивы от природы…
Вдруг Роза хлопнула себя по лбу:
— Идея!
— Нет, правда? Говори скорее.
— Мэри! Это же гениально! Мэри! Мадам де Персеваль — член административного совета! К тому же она обязана для меня это сделать из-за своего старика… Как ты думаешь, она не откажется нам помочь?
— Мэри? Да никогда в жизни… если, конечно, я… то есть ты… ее попросишь.
— Без глупостей, дружок! Потому что я тоже ревнива!
Роза игриво выставила ноготки. Он грубо притянул ее за шею.
— Я же тебе говорила, что ты этого не минуешь, — прошептала она.
Когда доктор Декер, глядя на жену своими грустными глазами, спросил, хорошо ли она провела воскресенье, Роза ответила не сразу. Сначала она вновь мысленно представила себе этот воскресный день. Разговор происходил в их отнюдь не шикарной квартирке, помещавшейся на антресолях, где на каждом шагу чувствовалась богема: нечто среднее между захламленной театральной уборной и лабораторией врачебной косметики, а кругом царили тишина и полумрак предрассветных часов. Роза вновь мысленно представила себе минувшее воскресенье. Она слышала, как громко билось сердце ее Жака. Бедняга, такой славный. Делает все, что может. И совсем ее не стесняет. Должно быть, весь вечер простоял у окна, поджидая ее возвращения, прислушиваясь к шуму каждой проезжавшей мимо машины. Что поделаешь? Надо брать ее такой, какова она есть. Роза повернулась к мужу.
— Скажи, Джики, — произнесла она, — ты бы хотел, чтобы у меня был свой театр?
Орельен поднялся в восемь часов утра. На рассвете. Ну и беспорядок. Мадам Дювинь прямо глазам не поверила, обнаружив, что квартира пуста, а в кухне на столе лежит записка с длинным перечнем неотложных дел: прибрать комнаты и как можно быстрее, и чтобы к одиннадцати часам здесь и духу мадам Дювинь не было и, однако, чтобы в буфете на всякий случай была приготовлена легкая закуска. Мадам Дювинь укоризненно покачала головой. Мосье совсем отбился от рук, сначала потребует себе разных лакомств, а потом к ним даже и не притронется.
— Какая чудесная погода! — сказала Береника. Она заставила себя ждать в библиотеке целых пятнадцать минут: этот безумец Орельен явился к ее родственникам раньше девяти часов! Береника надела синий костюм строгого английского покроя; на белокурых волосах сидела шляпка с загнутыми с одной стороны полями, почти мужского фасона. Посмотрев на нее, Орельен подумал, что она одета восхитительно безвкусно Вид у нее был невыспавшийся, под глазами залегли коричневатые круги.
— Правда, чудесная? Та ночь, снег и, наконец, это утро…
Оба одновременно взглянули в окно библиотеки, на небо, на эту особую блеклую синь Парижа. Береника рассмеялась:
— Сначала я подумала, что это специально для нас вами, а потом вспомнила: это для пресвятой девы.
— Для пресвятой девы?
— Вы же знаете: сейчас у нас альционовы дни… когда альциона, то есть зимородок, может вить себе гнездо между двумя волнами, потому что море совсем, совсем спокойное… словом, предрождественские дни, ведь Иисус не хотел, чтобы его мать страдала от зимних холодов…
Орельен покачал головой.
— Это наши с вами альционовы дни, потому что наша любовь…
— Замолчите… только не здесь!
Пальцы Береники легли на губы Орельена. Он схватил эти пальцы и осыпал их поцелуями. В библиотеку вошла Бланшетта. Неужели видела?
— Прости, пожалуйста, но я не вернусь к завтраку, — сказала Береника.
— Ты совершенно свободна.
Бланшетта протянула Орельену руку. На ней был капот в старинном стиле, с массой кружев… словом, что-то очень красивое. Береника и Орельен прошли через обе гостиные и остановились в приемной, где висел доставшийся Бланшетте еще от старика Кенеля большой Пикассо голубого периода: бродячий акробат, стоя на шаре, перебирает ногами, а рядом арлекин.
— Вам нравится? — не без тревоги спросила Береника Орельена. Ей очень хотелось, чтобы у него был хороший вкус.
— Ничего себе, — ответил Орельен, — лучше чем его кубизм… нет, нет, не надевайте мехового манто… Право же, погода совсем мягкая.
Однако Береника надела меховое манто… ведь в машине… он приехал за ней на машине? Да, машину он оставил у обочины. Орельен и сам не знал, чего хочет. Ясно, отвезти ее к себе. Но он тут же испугался, что, торопясь, может накликать беду. К тому же эта рождественская весна застала его врасплох. А что, если поехать за город? Точно такое же предложение он недавно сделал Мэри де Персеваль, не слишком ли будет похоже? Береника предпочла бы пойти в Лувр посмотреть Энгра, Мане… Но сегодня — понедельник, все музеи закрыты… Вот незадача. Каждый поодиночке строил столько планов насчет сегодняшнего утра, что, встретившись, они не знали, что и предпринять. Оба чувствовали себя сбитыми с толку, смущенными, оба замешкались на берегу, за которым начиналось их счастье. В конце концов Орельен охотно остался бы здесь, в машине, стоящей у тротуара, держал бы и держал в своей руке ее маленькую ручку.
Береника искоса взглянула на него. Какой высокий, и как все это странно! Прежде она не замечала его элегантности и теперь смутилась. «Обычно мужчины такие неловкие», — подумалось ей. Она не посмела ни продолжить, ни обобщить эту мысль, чтобы не задеть Люсьена… чтобы не думать о Люсьене.
— Ну, давайте решать, — сказал Орельен. — Поедемте ко мне…
Еще не докончив фразы, он покраснел, как школьник. Неизвестно, когда соизволит явиться мадам Дювинь, с ее вечными опозданиями. А что, если она еще не прибрала квартиру… Береника заметила краску, выступившую на его щеках, и истолковала это по-своему.
— Нет, не надо… вы сами прекрасно чувствуете, что не надо… не надо так…
Береника хотела сказать совсем другое и переконфузилась, в свою очередь. Спохватившись, она договорила:
— Поедемте просто куда-нибудь поближе, туда, где мы никого-никого не встретим, в самое обыкновенное кафе, я люблю кафе…
Орельен предложил кафе в Булонском лесу — «Арменонвиль». Но там мы непременно застанем кучу знакомых! В таком случае куда-нибудь на бульвары. В такой ранний утренний час мы не рискуем ни с кем встретиться. Надо бы отрегулировать сцепление… Их несло по Парижу, прозрачно-бесплотному в этот день передышки, которую зима подарила людям. На Больших бульварах Орельен заколебался. Каждое кафе было связано для него с каким-нибудь свиданием, встречей… А ему требовалось совсем новое кафе, где бы он не встретился даже со своими воспоминаниями… Стало быть, не подходит ни кафе Пуссэ, ни «Кафе д'Итали», ни «Кафе д'Англетер». Береника просила повезти ее куда-нибудь попроще, где уж наверняка знакомых не увидишь. Их выбор пал на неизвестное кафе, выходившее в Пассаж. Стеклянные двери и зеркала отбрасывали столько света, что в первую минуту им показалось, будто они попали в театр.
Это было несколько старомодное кафе, с массой позолоты на стенах и потолке, с невысокими темными колоннами и затейливыми капителями, с обитыми красным бархатом банкетками и вешалками в стиле ренессанс. На столиках лежали бювары с буквами серебряного тиснения на переплете, рядом — разрозненные томы Боттена. Позади стойки красного дерева с медными бляхами стоял аппарат для варки кофе; кассирша в кудельках, густо осыпанная рисовой пудрой, мечтала в своей клетке. Лестница вела во второй этаж, где помещалась бильярдная; у нижней ступеньки на столбике перил красовалась статуя с канделябром в руке. Мрамор стен, словно старческую руку, прочерчивала густая сетка жилок. Только одна-единственная уступка современным вкусам: пол из тошнотворной мозаики всех цветов радуги, смесь барокко с узором конфетной обертки.
Здесь было совсем пусто, только в углу сидел какой-то молодой человек, писал письма и тут же рвал написанное. Немного погодя вошли две полные, уже немолодые дамы; они уселись в противоположном от молодого человека углу, потребовали себе коньяк и стали рассматривать фотографии.
