Янко Есенский - Демократы

Незамеченные, они слушали, стоя за дверью.

— Так разговаривать неудобно, — сказал Ландик, сдерживая качалку. — Я хочу тебе кое-что сказать.

— О чем? О любви?

Она остановила качалку и пренебрежительно выпятила нижнюю губу, — мол, ну что может сказать Ландик?

— И твоя любовь — одни слова, слова, слова, — фыркнула Желка, — и все — красота, любовь, свидания… — одна болтовня, плюм, плюм, плюм… Потому что любовь — это действие, действие и действие. Я не хочу слушать стрекотанье сверчка — в нем нет ничего, что заставило бы кровь застыть в жилах. Я жажду слышать рычание кровожадного льва — оно предвещает опасность. Ну что такое мерцающий фитилек! То ли дело — бушующее пламя костра: оно беснуется, рушит крыши, сметает колонны, валит стены. Жажду страсти!

— Вот оно, — Петрович тронул жену, — твое воспитание. — И снова ринулся в кабинет — гасить дочкины страсти.

— Постой, — жена встала на его пути, — посмотрим, что будет дальше.

— О, дай я схвачу тебя, обниму, буду целовать и не выпущу до утра, — донесся голос Ландика; правда, сказано это было равнодушно, без всякого там огня.

— Ах ты чинуша, — видали его! — прошипел Петрович. — Ну, постой!

— Тсс, — сдерживала его жена.

— Вот это другой разговор! — Желка вскочила с кресла. — Давай, я готова. Кровь лишь тогда кровь, когда она бурлит и заливает все — сердце, разум…

Она раскрыла объятия, словно говоря: «Вот я! Бери! Делай со мной что хочешь». Облегающая красная блузка натянулась, округлые груди приподнялись и дрогнули. Ландик схватил Желку и привлек к себе. Петрович рванулся с места.

— Как он смеет?

— Погоди! — снова удержала его жена. — Успеешь помешать. Пока все происходит по-родственному…

— Хорошенькое «по-родственному»! — выдавил Петрович, но покорился. Ему любопытно было убедиться, как далеко зайдет милый родственничек, чтобы потом иметь возможность отчитать жену за то, что распустила дочь.

Желка всем телом прильнула к Ландику.

— Сильнее, Яник, сильнее, — подбадривала она его, как раньше на качалке, — только в губы. На шее останутся пятна. Мама завидовать будет.

На этот раз встрепенулась пани Людмила, но муж поймал ее.

— Не спеши! Накроем их в самый интересный момент. — Ну и бесстыдство! Не видать тебе больше моего дома, нищий нахал.

Желка запрокинула голову.

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня! — и подставила губы Ландику.

— Пожалуйста, вот твой свидетель, — толкнул Петрович жену.

— И твой.

Загадка раскрыта. Следы распутаны. Рассыпанные поцелуи найдены, виновные обнаружены. Вот и весь ответ на вопрос, откуда попугай Лулу подхватил эти слова. Остается передать документы в суд и ждать приговора. И все же Петрович пришел к заключению, что вмешиваться рано. Поцелуи найдены, но их оказалось столько, что они потеряли цену. Однообразные, как он успел заметить, холодные, сухие — медяки, которые даже неприлично подбирать или пересчитывать. «Словно воду прихлебывают из моей коньячной фляжки. Потому что коньяк имеет аромат, крепость, вкус, а вода и есть вода. Я бы не так целовался. Если бы Эстера очутилась в моих объятиях!»

Пани Людмила зашептала ему в ухо:

— Невинные, глупые, родственные поцелуи!

— А теперь освятим этот угол. — Желка указала локтем в сторону большого портрета.

Они перешли туда.

— Пусть каждый уголок будет освящен.

— Теперь пойдем к книжному шкафу.

— А теперь сядем на письменный стол.

— А теперь пойдем к тайнику с коньяком.

— И об этом знает! — остолбенел за дверью адвокат. — Откуда? Я разгоню эту парочку.

Жена увещевала его:

— Пусть. Для Желки это просто практика. Слышишь? Разве они целуются? Чавкают, как ты за обедом. Зато еще один кандидат про запас.

Она считала, что лишний партнер в танцах, в развлечениях, лишний кандидат в суженые, в женихи не помеха. Не один, так другой, не другой, так третий, четвертый, пятый. А не будет пятого, сойдет и комиссар Ландик! О чем только не приходится думать заботливой матери! Всякий грош для копилки хорош. Понадобится — выковырнем его ножиком, а то и копилку разобьем.

— Да будет освящена каждая пядь ковра, — торжественно провозгласила Желка.

— Да будет! — соглашался Яник.

Молодые люди ходили из угла в угол, обнимались и целовались, — и под портретом, и на письменном столе, и у тайника с коньяком. Где бы они ни очутились, Желка настойчиво требовала от Яника:

— Целуй меня, целуй меня, целуй меня!

Попугай Лулу смотрел на них, наблюдал и помалкивал. Он то поворачивал голову в их сторону, то косил одним глазом, вертел головкой, рискуя вывихнуть шею, но всюду следовал за ними взглядом. Иногда посматривал и на их бледные тени — на стене, на тайнике, на ковре. Вот внимание его отвлек какой-то шорох за окном: это ветер тронул штору, и круглый отсвет фонаря на ней заколебался.

Желка и Ландик перенесли с дивана на ковер все подушки и уселись среди них.

— Кипит в тебе кровь? — спросил Ландик.

— Ни капельки. А в тебе?

— Нет.

Желка грустно вздохнула.

— Что ж это получается? — она вопросительно взглянула на Ландика. — Нам давно пора пылать, как японским лампионам.

Она прижала ладони к щекам:

— Совершенно холодные. Покраснели хоть немного?

— Нет.

— И грудь не вздымается. Я ничего не ощущаю, никакого волнения. Тебе полагалось бы пыхтеть от страсти и задыхаться, а ты дышишь, будто во сне, даже не слышно, и сидишь чурбан чурбаном. Бьется ли твое сердце учащенно?

— Как обычно.

— Черт знает что! А в моем голосе никакой страстной дрожи не замечаешь? Какого-нибудь тремоло? И легкого стаккато в речи?

— Ни тремоло, ни стаккато. А у меня?

— Тоже ничего. Как же так? Судя по романам, все должно происходить иначе. Тебе давно пора потерять голову, а у меня должны подкашиваться ноги. Неужели весь мой пыл так безнадежно иссяк?

— Ну, с чего бы, — утешал ее Ландик, и Желка подняла опущенную было голову. — Не отчаивайся. Я попробую объяснить, если разрешишь.

— Мы разрешаем. Говори, — величественно кивнула девушка.

— Во-первых, как у тебя могут подкашиваться ноги, если ты сидишь? Во-вторых, мы с тобой холодны потому, что у нашего романа нет будущего, ему не хватает уточнения в скобках: «Продолжение следует», или «Роман с продолжением», или «Ждите продолжения». Вообрази, что у тебя три странички из романа «Любовный источник»{91}. Составишь ты по ним представление о романе в целом? Едва ли. Если любовь остановилась и застряла на двух алых лепестках — я имею в виду твои губы, мои не в счет, — и на поцелуях, которые увлажняют эти лепестки? Красиво звучит, не правда ли? — Ландик улыбнулся. — И дальше ничего. Роман окончен, и не дай бог продолжить его, мы даже подумать не смеем об этом. Запрещено. Поскольку дальнейшего развития романа не предвидится, то нам неохота ни пылать, ни пыхтеть. Видишь ли, Желка, живет лишь то, что развивается, растет, а прочее хиреет и умирает.

— Что же мешает нашему чувству развиваться? — простодушно спросила Желка.

— Хм! Ты сама прекрасно знаешь. Сердце — корабль с ценным грузом, плывущий по людскому морю. Кораблю нужны две пристани — откуда выйти и куда плыть. Он не пустится в плавание, если ему некуда пристать, и ценный груз — любовь — никуда не доставляется, она никому не нужна, как и сам корабль, который так и покачивается, стоя на якоре.

— Есть корабли, которые всю жизнь на якоре и качаются. Например, кафе «Поплавок» на Дунае, — усмехнулась Желка.

— Так то кафе, а не корабль.

— Любовь, как театральная пьеса, может развлечь.

— Ты ведь не пойдешь в театр, зная наперед, что тебе покажут только первое действие? Играть лишь пролог — глупо и быстро надоест. Уж лучше сидеть дома и никуда не ходить.

— Горячо целоваться можно и в прологе.

— Скучная пьеса от этого не станет интересней. Пролог любви с горячими поцелуями кажется многообещающим. Но если будут только поцелуи, поцелуи и ничего больше, то и поцелуи останутся всего лишь призрачным золотом, которое луна сыплет на землю сквозь листву деревьев. Бесполезно тянуться к ним устами: они не согреют; ткнешься в холодную пыль и будешь потом вытирать губы. Твои поцелуи — холодное лунное золото — не зажигают.

— И твои!

— И мои. Они не вливают в душу пламя, а если душа холодна, остается равнодушно и тело. Душу разжечь может только пылкая душа.

— Но взгляды, уста, движения, слова тоже могут воспламенить!

— Если взгляды пламенные…

— Что же, нас не согревает даже чувство симпатии? — И Желка потупила глаза.

— Отчего же? Согревает.

— Ну вот…

— Еще я сравнил бы нас с коптильнями. Наше пламя и искры, наш огонь мы заваливаем хвойными ветками и следим, чтоб он не разгорелся, а только сильно дымил, и беззаботно прыгаем через него, остерегаясь, как бы не обжечься, а сами задыхаемся от дыма.