Ты утверждаешь, что мы не свободны. Это мне еще меньше понятно. Мы обладаем самой широкой свободой, какая только возможна, и в этом смысле, клянусь тебе, мы достигли таких вершин терпимости и беззаботности, что с нами не сравнится ни одна нация, как культурная, так и отсталая. Я докажу тебе это. Представь себе на мгновенье, хотя тебе неприятно даже в мыслях представить себе, что ты испанец. Не огорчайся, ведь это только предположение. Итак, ты испанец и говоришь, например, самому себе: «Я хочу быть карлистом». В добрый час. Ты берешь свое ружье, патронташ – и вся Кастилия к твоим услугам. Никто тебе не препятствует. А если ты утомишься от мятежа и возвращаешься домой, никто не скажет тебе ни слова, так как каждый раз ты прибегаешь к спасительной формуле, которая гласит, что ты подпадаешь под одну из недавно объявленных амнистий или под одну из тех, которые будут объявлены вскоре после твоего возвращения. Как видишь, все это очень просто. Или в один прекрасный день ты встаешь в плохом настроении и, будучи карлистом, участвуешь в заговоре или же, запершись в казармах, обороняешься с помощью пуль и прочих невинных средств: тогда ты отправляешься на Филиппины, видишь новые земли и изучаешь географию.
Правда и то, что между участием в заговоре в пользу десятилетия и в заговоре под лозунгами трехлетия[334] существует большая разница. В последнем случае у тебя не было бы необходимости ни покидать свой дом, ни поднимать стрельбу, чтобы тебя схватили. Тебя просто заберут в твоем собственном доме, а это большое удобство. Но, мой друг, как говорится, форель не поймать, не замочив штанов, и чего-нибудь да стоит же быть либералом! Кроме того, это случится с тобой по собственной глупости, так как никто ведь не заставляет тебя быть либералом. Ты можешь быть кем угодно. Прибавь к этому, что полной свободы в мире не существует, – это бессмыслица. Итак, когда я говорю: «мы свободны», я не хочу этим сказать, что мы можем быть либералами и ходить по улице с развернутыми знаменами, выкрикивая: «Да здравствует свобода!» и другие нелепости в этом роде. Я также не хочу сказать, что мы можем разделаться с чиновниками Каломарде, сохранившими свои посты и состояния. Поступить с ними таким образом было бы несправедливо, ибо я полагаю, что вряд ли эти бедняги перестали нуждаться в жалованье только потому, что служили кому-то. Нет, ничего подобного, я хочу сказать иное – мы имеем право кричать по торжественным дням: «Да здравствует Королевский статут!» Мы можем сидеть каждый в своем доме и молчать обо всем всегда, или когда нам это захочется. Если это не истинная свобода, тогда одному богу известно, что такое свобода! Сказанное относится также и к тому, что ты пишешь мне по поводу свободы печати. А кто сомневается в том, что у нас существует свобода печати? Если ты хочешь напечатать пригласительный билет, извещение о смерти, визитную карточку с твоими именами и фамилиями, перечисленными по порядку, – никто тебе в этом не помешает. Отсюда ты можешь заключить, как вы заблуждаетесь и сколь опасно полагаться на непроверенные сообщения. Если ты поэт и на день рождения ее величества сложишь оду, то в ней ты получаешь возможность хорошими или плохими стихами восхвалять все, что происходит, и уверять, что все идет хорошо. Тут тебе дается полная свобода. То же самое ты можешь изложить и в прозе, а можешь и вообще ничего не писать, если ты здравомыслящий человек, – никто но станет вмешиваться. Если ты хочешь издавать газету, нет ничего проще. Что ты для этого делаешь? Во-первых, приобретаешь шесть тысяч реалов ренты, так как в Испании либо все родятся с ними, либо их можно найти на любом углу. Во-вторых, кладешь двадцать тысяч реалов в банк: их у тебя нет, но в нужный момент ты их всегда достанешь. Здесь все готовы раскошелиться по первому твоему намеку. И эти двадцать тысяч реалов священны, как любые вклады, как вклады различных корпораций и т. д. и т. д. На другой день или через день тебе их все же вернут. Затем ты испрашиваешь разрешение на издание, тебе в нем отказывают, так как ты не обладаешь необходимыми достоинствами… и ты не издаешь своей газеты. И очень хорошо, потому что, если ты не чиновник по королевскому указу, не владелец шести тысяч реалов годового дохода и не член коллегии адвокатов (а им в Испании выгодно быть), то что же ты будешь печатать в своей газете, как не глупости и нелепости? Но если ты человек способный, то не за твой ум или патриотические чувства, а за твои реалы или по ходатайству коллегии (и только так) тебе дают разрешение, назначают соответствующего цензора, который, разумеется, позволяет тебе говорить все что угодно, и на тебя, как дождь с неба, падают подписчики, так как – вот уж истинная правда – наша страна любит читать и является золотым дном для спекуляции, особенно литературой.
Итак, друг мой Сильва, измени свои представления об Испании и поверь не только тому, что мы жпвем при представительной форме правления, но и тому, что мы самая свободная нация в мире и пользуемся самой широкой свободой печати.
Когда ты убедишься в этих трех основных принципах, я постараюсь рассеять все остальные сомнения, которые ты еще сохраняешь относительно процветания Испании, ни в чем не уступающей Португалии.
Местный либерал.
P. S. Четырехсторонний союз продолжает принимать оздоровительные меры.
О чем нельзя говорить, о том умолчите[335]
Истины бывают разные, и, подобно скрибовскому дипломату, [336]можно было бы с полным основанием разбить их на две категории: истины, не являющиеся истинами, и… Но отбросив в сторону многие истины этого рода, которые во всех уголках земного шара выдаются за то, чем они не являются, обратимся к истине истинной, той самой, которая несомненно заключена в заглавии этой статьи.
Есть нечто мною ненавидимое, и притом от всей души, а именно: эти людишки, смутьяны по природе, которые пробавляются оппозицией и которым не по вкусу ни одно правительство, и даже нынешнее. Это – люди, которые не умеют быть терпеливыми, для которых не существует хороших министров, особенно после того, как с ними согласились, что Каломарде был худшим из всех; это – люди, которые хотели бы, чтобы не было войн, чтобы все записались в городскую милицию… Попробуй-ка догадаться, чего еще хотят эти людишки. Ну не ужасно ли это!
Нет, я не таков. Упаси меня, господи! Человек должен быть смирным и покорным. А если он к тому же принадлежит к числу подданных, то сами понимаете, что может означать его высокомерное стремление судить о тех, кто им управляет? Разве он не похож в этом случае на слабую и жалкую букашку, которая имеет дерзость требовать отчета у самого творца!
Закон, господа, – это закон. Он ясен и недвусмыслен! напечатано, и конец. Из этого не следует, что им можно пользоваться как щитом. Таково мое твердое убеждение. Сумалакарреги меня побери,[337] если я когда-нибудь хоть на йоту отступлю от буквы закона.
Вот я, например, намерен написать статью: и, конечно, не хотел бы, чтобы мне ее запретили, скажем, для того, чтобы не писать две вместо одной.
– Ну, и как же вы поступаете? – спросят меня эти возмутители общественного спокойствия, всегда готовые на любые беспорядки, лишь бы они обернулись против первого же попавшегося им на глаза министра. – Так что же вы делаете, чтобы вам не запретили статью?
А что же я, по вашему мнению, должен делать, господа с претензиями! Ничего, как и следует поступать подлинно независимому литератору в эпоху независимости, какой является наше время! Я начинаю с того, что пишу в начале статьи слова, которые должны служить мне вечным напоминанием: «О чем нельзя говорить, о том умолчите». Запечатлев на бумаге эту полезную, эту истинную истину, открываю цензурный устав. Вовсе не для того, чтобы критиковать его, ничего подобного, – это не мое дело. Будет устав или не будет, – это меня не касается; я чту закон и, более того, благословляю его. И читаю:
«Статья 12. Цензоры не должны дозволять, чтобы е газетах появлялись:
Первое; Статьи, излагающие мысли или учения, направленные на разрушение религии или ее извращение, на подрыв уважения к правам и прерогативам короны, Королевского статута и других основных законов монархии».
Так гласит закон. Теперь предположим, что мне пришла в голову идея, которая направлена к разрушению религии. Я о ней умалчиваю, не записываю, проглатываю ее. Таков мой метод.
Умолчу об уважении к правам и прерогативам трона, к Статуту и т. д. и т. п. Может быть, людишкам из оппозиции кажется, что по этому поводу мне ничего не приходит в голову? Ошибаетесь, да и как я могу запретить себе размышлять о величайших в мире нелепицах? Как видите, мне доводилось размышлять относительно этих прав и исследовать основы самых основных вещей. Но я отзываю себя в сторонку и говорю себе: «Разве закон не ясен? Значит – язык на замок!»
