Прохожие, вероятно, сочли их парой неопасных сумасшедших, так как они совершенно забыли, что хотели сесть в омнибус, и шли неторопливо, не замечая сгущающихся сумерек и тумана. И мало заботило их, что подумают другие, так как они переживали тот счастливый час, который редко приходит больше чем один раз в любой жизни, волшебный миг, который дает молодость старому, красоту невзрачному, богатство бедному, а человеческим сердцам — представление о рае. У профессора был такой вид, словно он завоевал королевство и мир больше ничего не может предложить ему по части блаженства, в то время как Джо шагала рядом с ним, чувствуя себя так, словно ее место всегда было здесь, и удивляясь, как могла она когда-либо выбирать любую иную судьбу. Конечно, именно она заговорила первой — внятно, я хочу сказать, так как эмоциональные восклицания, последовавшие за ее пылким «О да!» не были ни связными, ни заслуживающими того, чтобы их описывать.
— Фридрих, почему вы не…
— Ах, Боже мой, она называет меня по имени, как никто не называл с тех пор, как умерла Минна! — воскликнул профессор, останавливаясь в луже и глядя на нее благодарно и с восторгом.
— Я всегда называла вас так про себя; но я не буду, если вам не нравится.
— Не нравится? Это слаще для меня, чем я могу выразить. Говори мне так же «ты», и я буду думать, что ваш язык почти столь же красив, как и мой[92].
— Но не звучит ли это «ты» немного сентиментально? — спросила Джо, втайне думая, что это прелестное слово.
— Сентиментально? Да. Слава Богу, мы, немцы, верим в сентиментальность и благодаря ей сохраняем нашу молодость. Ваше английское «вы» такое холодное, говори «ты», душа моя, это так много значит для меня, — просил мистер Баэр, скорее как романтичный студент, чем как серьезный профессор.
— Ну, тогда, почему ты не сказал мне все это раньше? — спросила Джо застенчиво.
— Сейчас я должен открыть тебе все мое сердце, и я с радостью сделаю это, потому что ты должна будешь заботиться о нем потом. Так вот, послушай, моя Джо, — ах, какое милое, забавное маленькое имя! Я хотел сказать кое-что в тот день, когда я сказал «до свидания» в Нью-Йорке, но я думал, что красивый друг помолвлен с тобой, и поэтому я не сказал. Ты сказала бы «да» тогда, если бы я заговорил?
— Не знаю. Боюсь, что нет, тогда у меня вообще не было сердца.
— Фу! Я не верю в это. Оно спало, пока прекрасный принц не пришел через лес и не разбудил его. Ах, конечно, «Die erste Liebe ist die beste»[93], но на это мне не следовало надеяться.
— Да, первая любовь — самая лучшая, так что будь доволен. У меня не было другой. Тедди был всего лишь мальчиком и скоро покончил со своим маленьким увлечением, — ответила Джо, горя желанием исправить ошибку профессора.
— Хорошо! Тогда я буду спокоен и счастлив и буду уверен, что ты отдала мне все. Я ждал так долго, я становлюсь себялюбив, как ты скоро заметишь, госпожа профессорша.
— Мне это нравится! — воскликнула Джо, в восторге от своего нового имени. — Теперь скажи, что же привело тебя сюда наконец тогда, когда я больше всего хотела тебя увидеть?
— Вот это. — И мистер Баэр вынул из кармана жилета затертый газетный листок.
Джо развернула его и была очень смущена, так как там оказалось ее собственное стихотворение, которое она отправила в газету, платившую за стихи, чем и объяснялось, что она послала туда свое произведение для пробы.
— Как это могло привести тебя сюда? — спросила она с недоумением.
— Я нашел это случайно; я узнал, что оно твое, по именам в нем и инициалам вместо подписи, и в нем были строчки, которые, кажется, звали меня. Прочитай и найди их; я послежу, чтобы ты не зашла в лужу.
Джо повиновалась и принялась торопливо просматривать строфы, которым дала название
НА ЧЕРДАКЕ
Четыре ящичка резны., все в ряд,
Темныот времени и пыли,
Опять к себе мой приковали взгляд,
Они хранят четыре были.
Немало лет прошло уж с той поры,
Как здесь на стол их водрузили
И в них четыре маленьких сестры
Свои реликвии сложили.
И каждый день дождливый на чердак
Ватага радостная мчалась,
И то был для домашних, верный знак.
Что там веселье начиналось.
Какой был здесь фантазии полет!
И не было игры чудесней,
Чем угадать, о чем поет
Им летний дождик в тихой песне.
«Мег» выведено твердою рукой
На крышке гладкой и блестящей.
Как все под ней красиво и какой
Царит порядок настоящий!
Вот вехи жизни, что скромна, тиха:
Родителей, сестер подарки,
Наряд для бала, письма жениха
И башмачок ребенка яркий.
Игрушки свой не отслужили век.
Они унесены отсюда,
И в них уже играют дети Мег,
Хотя своих игрушек груда.
Мать, к детям засыпающим подсев,
Поет мотив, что нет прелестней,
И колыбельной повторит напев
Им летний дождик в тихой песне.
«Джо» — три кривые буквы второпях
Хозяйка вывела небрежно,
Царапины и пятна — просто страх! —
Вид крышки портят безнадежно.
Не чувствуешь заботливой руки —
В невероятном беспорядке
Игрушки, рукописи, дневники,
Газеты, школьные тетрадки.
Литературной юности грехи,
Во всех здесь жанрах есть созданья,
О грусти Джо расскажут лишь стихи:
В них о большой любви мечтанья.
«Достойна будь любви — придет любовь.»
Нет этих слов для слуха лестней,
Их повторит пусть нежно вновь и вновь
Ей летний дождик в тихой песне.
О Бесс! На твой автограф дорогой
Смотрю — и взор туманят слезы.
Не знали долго мы, что со святой
Делили наши детства грезы.
Ее уж нет — но помнят все о ней,
И принесли родные руки
Сюда реликвии последних дней
В тоске и горечи разлуки.
Шаль, колокольчик — звал нечасто он.
Чтоб лишней не задать работы,
А рядом словно детства сладкий сон —
Шитье, вязанье, куклы, ноты.
И гимнов тех слова, что пела Бесс —
Любви небесной светлый вестник, —
Пусть принесет как чудо из чудес
Нам летний дождик в тихой песне.
А вот и явью ставшая мечта —
Вдевает рыцарь ногу в стремя
И ярче звезд с пурпурного щита
Нам золотом сияет «Эми».
Уставшие от балов башмачки,
Перчатки, веера и ленты,
Колечки и иные пустячки,
В стихах и прозе комплименты.
Не состоялся новый Рафаэль —
Но здесь фантазии капризы:
Из гипса статуэтка, акварель,
Пером рисунки и эскизы.
И к Эми юный рыцарь прискакал —
Уж в жизни, — это интересней,
И свадебный пусть пропоет хорал
Ей летний дождик в тиной песне.
Все в ряд четыре ящичка резных —
Все сестры вырасти успели,
Печаль и радость научили их
Любви, труду, стремленью к цели.
Пусть друг от друга мы теперь вдали —
Любви бессмертной сила может
Тех даже, что от нас навек ушли,
Нам сделать ближе и дороже.
Когда же дням земным придет конец.
То эти были дорогие
Раскроет и увидит в них Отец
Дела и помыслы благие,
В сиянье солнца души воспарят,
В них радость вечная воскреснет,
И не нарушит струн счастливый лад
Своею дождик тихой песней.
— Это очень слабые стихи, но все это я чувствовала, когда писала их. В тот день мне было очень одиноко, и я хорошенько выплакалась на мешке с лоскутками. Я никогда не думала, что оно попадет туда, где будет разглашать секреты, — сказала Джо, разорвав листок, которым профессор так дорожил.
— Пусть пропадет, оно исполнило свой долг, и у меня будет другое, когда я прочитаю всю коричневую книжку, где она хранит свои маленькие секреты, — сказал мистер Баэр, с улыбкой глядя, как ветер уносит обрывки. — Да, — добавил он серьезно, — я прочитал это и подумал: у нее горе, она одинока, она хотела бы найти утешение в настоящей любви. Мое сердце полно любви, любви к ней. Не пойти ли мне, чтобы сказать: если это не слишком жалкая вещь, чтобы отдать ее за то, что я надеюсь получить, возьми ее во имя Бога?
— Итак, ты приехал, чтобы узнать, что она «не слишком жалкая», а та самая, единственная драгоценность, которая мне нужна, — прошептала Джо.
— Сначала я не имел смелости так думать, хотя ты была божественно добра, когда встретила меня. Но скоро я начал надеяться, и тогда я сказал: она будет моя, даже если это будет стоить мне жизни. И она будет моя! — воскликнул мистер Баэр, с вызовом вскинув голову, словно подступающая к ним стена тумана и была преградой, которую ему предстояло преодолеть или доблестно разрушить.
Джо подумала, что это великолепно, и решила быть достойной своего рыцаря, хоть он и не прискакал к ней на гордом скакуне и в пышном наряде.
— Почему ты так долго не заходил к нам? — спросила она через минуту. Было так приятно задавать такие доверительные вопросы и получать чудесные ответы, что она не могла молчать.
