Помещики исчезли в толпе, шум которой все еще заглушался песнею Лазаря: она гудела, как исполинский шмель, летавший над деревней. Время выхода из церкви – самое выгодное для нищих, и потому они не щадили горла; одни, мрачно уткнув подбородок в грудь, выводили густые ноты; другие кричали, как будто снимали с них кожу; третьи так надсажались, что мальчишки, стоявшие позади кружка, могли перечесть у них во рту все зубы, не выключая даже коренных; но все-таки посреди этого оглушающего оранья сильнее других давал себя чувствовать козлячий, дребезжавший голос Фуфаева. Наконец песня Лазаря смолкла. Капли дождя, падавшие время от времени, превратились в мелкий, тоненький дождик, который как бы потушил последние вибрации нищенской песни.
– Куда бы теперь укрыться? – сказал Верстан, забирая у Фуфаева всю подань, на что тот не выказал ни малейшего сопротивления, – в каждой избе теперь гулянка, никто не пустит.
– Есть такое место, можно; пойдем, укажу, – вымолвил нищий с лицом, изрытым оспою, и соколиными глазами, плутовски глядевшими из-под высокой меховой шапки. Он сидел подле Верстана и, повидимому, давно к нему подбирался.
– Ну, веди, – произнес Верстан.
Фуфаев, Мизгирь и Петя последовали за Верстаном. Рябой нищий, прозвище которого было Балдай[82], повел их мимо кладбища, мимо церкви, на другую половину Андреевского. Вторая улица, точно так же как первая, шла по откосу к реке и соединялась с тем берегом плотиной мельницы, шумевшей за ветлами. Здесь подвод было меньше, но зато столпилось столько же народу, если еще не больше, чем в первой половине. Толпа особенно сильно напирала к промежутку между двумя избами, где слышался бой барабана, взвизгивание скрипки и рев медведя. Проходя мимо, Петя очень желал посмотреть на медведя; но сколько ни поднимался он на цыпочки, мог только видеть лицо «козылятника», который, припав щекою к скрипке, быстро подергивал смычком и еще быстрее передергивал бровями.
– Чего зеваешь? пошел! я те позеваю! – вымолвил Верстан, толкая его концом палки в плечо.
Как ни привык Петя к толчкам, но на этот раз толчок был силен, и ему стало больно; он приподнял голову и вдруг раскрыл широкие глаза, раскрыл рот и обомлел совершенно; выражение боли на лице его мигом сменилось выражением радости: на возу, шагах в десяти, сидел дедушка Василий, тот самый старый торгаш, который весною приезжал в Марьинское, подарил Пете образок и так много ласкал его. Весь тот вечер, вся семья Пети, все Марьинское и вместе с тем луч какой-то неясной надежды на возвращение этого прошлого разом осветили душу мальчика; сердце его так вдруг заколотило, что на секунду стеснило дыхание; забыв Верстана, он рванулся вперед и крикнул, что было мочи: «Дедушка!»
– Чего?.. кто там еще?.. ах ты!.. – вымолвил Верстан и, мигом смекнув дело, пустился по следам вожака и крепко схватил его за ворот.
Но старый торгаш узнал уже мальчика; он суетливо соскочил с воза и, поправляя шапку, которая по-прежнему лезла на и глаза, когда старик спихивал ее на затылок, подошел к нищим.
– А! ласковый! ласковый!.. как ты сюда попал? каким-таким манером?
Петя вырвался из рук нищего и, зарыдав вдруг, сам не зная отчего, бросился к торгашу и крепко обхватил его шею.
– Дедушка!.. – мог только вымолвить рыдавший мальчик, – дедушка!..
– Здравствуй! ласковый! что ты?.. что? каким-таким манером?.. Ах ты, сердечный…
– Оставь малого-то, отваливай, отваливай! – сурово сказал Верстан, протягивая коренастую руку, чтоб снова ухватить Петю, который начал отчаянно кричать и отбиваться.
– Нет, погоди, брат! постой! драться тебе не показано!.. я драться-то ведь не дам! Не пуще мне страшен! – вымолвил старик, защищая одною рукою Петю, другою отталкивая руку нищего.
– Дедушка… не давай… силой увели! – хотел было шепнуть Петя на ухо старику, но голос изменил ему; он произнес эти слова так громко, что не только нищие услышали, но даже народ, начинавший сбираться вокруг.
– Силой увели? как так? – воскликнул дядя Василий, впервые пристально оглядывая нищих, – да как же это так?..
– А не твое дело, вот как! – перебил Верстан, ноздри которого раздувались.
– Знамо, не его дело, – промямлил дядя Мизгирь.
– Отдай малого, говорю! – крикнул Верстан, бешено потряхивая серыми кудрями.
– Да что ты, стращать меня, что ли, выдумал? – крикнул в свою очередь разгорячившийся старик и еще крепче ухватил мальчика, – не пуще силен, не боюсь! Мы еще посмотрим, кто кого осилит, коли на то пошло – да!.. Здесь становой недалеко, мы еще к нему сходим – да!.. Погоди орать-то – да!.. Мы спросим, каким-таким манером мальчик-то у вас – да!.. Братцы! – подхватил старик, обращаясь к окружавшим, которые, как бараны, лезли друг на дружку, – братцы, заступитесь! ведь мальчика-то силой увели!.. Он мне знакомый… я весь род-то его знаю, всю семью, и мать, и отца, и деревню знаю… насильно увели, братцы!
В толпе послышался глухой говор и восклицания:
– К становому их!
– Тащи знай! что с ними разговаривать-то!
– Веди их!
– Они, знамо, все такие разбойники, только слепыми прикидываются.
– Тащи, старик… ничего не бось… мы ти дорогу укажем, веди знай!
Как только заговорили в толпе, Верстан бросил мешок наземь и, ругаясь на все бока, стал торопливо в нем рыться. Воззвание старого торгаша не успело произвести окончательного действия, как уже Верстан вытащил отпускную марьинского управителя, данную Лапше на имя сына.
– Кто здесь грамотный? – произнес нищий, обводя глазами собрание, начинавшее волноваться. – Чего он пристал? кто его уводил насильно? вот отпускная; читай, кто умеет…
– Что, взял? – крикнул рябой нищий, разражаясь смехом. Десять рук протянулось вперед; одна рука была длиннее других и схватила грамоту. Выступил какой-то толстенький человек в нанковом иссеченном дождем казакине и довольно бегло прочел отпускную.
– Из чего ж ты, старина, хлопочешь? Все как следует, в аккурате, – сказал казакин, поглядывая на торгаша, который пожимал губами и потряхивал шапкой с видом недоумения.
Присутствующие так же быстро перешли на сторону нищего, как за минуту перед тем стояли за старика.
«Ну, что ж ты, ступай к становому-то!» – «Эй, плешак, поправь шапку-то, на спину съехала свиней пасти!» – «Чего ж он, вправду, горло-то драл?» – «Охота, стало, напала!» – «Слышь, уж не ты ли уродил его, дядя, на себя глядя… вишь как вступился!» – «Сам не расчухал, да туда же становой!» – сыпалось со всех сторон, и особенно с той, где стоял рябой нищий, начинавший было отступать, но теперь голосивший громче других. Сам дядя Мизгирь раза два ругнул торгаша. Один Фуфаев слова не вымолвил; он поглаживал курчавую свою голову, вымоченную дождем, и даже как будто посмеивался.
– Ну, довольно; теперь отваливай! Не отстанешь, по-свойски разделаюсь, – сказал Верстан, делая шаг вперед.
Петя, дрожа от страха, отчаянно вцепился в тулупчик торгаша. Он стал кричать и отбиваться ногами.
– Да что вы, в самом деле, как собаки напали! – говорил между тем дядя Василий, обращаясь то к одному, то к другому, – вы хошь в разум-то возьмите… особливо ты, брат, точно, право, некрещеный какой! Стало быть, не хочется ему с вами идти! стало быть, хорошо ему с вами! Пойми; он еще невеличек, махонький… что тут! Погодите маленько, дайте хошь слово сказать… Я весь род знаю, и мать и отца… Что вы, как собаки, право. Полно, ласковый, – подхватил старик, стараясь уговорить Петю, – не плачь, потерпи маленько. Я вот и то в вашу сторону сбирался… я обо всем этом деле порасспрошу, каким таким манером… Ах ты, сердечный… право, жаль тебя до смерти!.. Ах ты, поди, дело-то какое!
– Ладно, тогда назад и возьмешь! – сказал Верстан, хватая за руку Петю.
– Эк его, сердечный! – воскликнула какая-то баба, – как паренек-то убивается… погляди-тка… ишь, как убивается, горький…
– Эй, старик! старик! – неожиданно крикнул рябой нищий, забежавший за спину Василья, – погляди-ка, весь товар твой дождем вымочило.
Старик обернулся; Петя снова припал было к нему, но пальцы Верстана как клещи впились в руку мальчика; он приподнял его и быстро потащил вперед. Старик тотчас же нагнал его.
– Бога ты не боишься, – вымолвил он, загораживая дорогу. – Ну что ты так тиранствуешь-то – а? Грех какой на душу принимаешь… Бога хоть побойся! ведь грех! Вишь, как он убивается, бедненький…
– Отваливай… а не то… – проворчал Верстан, замахиваясь свободною рукою.
Видя, что силой и убеждениями не возьмешь, хуже еще, может статься, навлечешь грозу на мальчика, дядя Василий остановился.
– Я пожалуй, слышь, пожалуй дам что-нибудь… Эй, слышь, скажи, где ночуете?.. Вишь дождь; чай, здесь остановитесь?..
Верстан не обернулся даже и стал тащить Петю.
– Эй, слышь, дядя! – крикнул рябой нищий, поворачиваясь к торгашу, – далече идем, село Завалье знаешь? И он засмеялся во всю глотку.
– Эй, старик! эй, бусы, бусы! бусы почем? – крикнула какая-то баба с воза.
