Сейчас, однако, Шолому было не до смеха. Можно себе представить, с какой горечью в сердце ушел он от поэта. Этим злоключением, однако, его первый вылет не кончился. Настоящие бедствия, которые ему суждено было претерпеть в его первом большом путешествии, только начинались.
Хозяин заезжего дома толкует о протекциях. – Герой делает визит киевскому казенному раввину. – Его направляют к «ученому еврею» при генерал-губернаторе. – Рассеянное существо. – Протекция к известному адвокату Купернику.
Чужой человек в большом городе, как в лесу. Нигде не чувствуешь себя так одиноко, как в лесу. Никогда и нигде герой этого жизнеописания не чувствовал себя так одиноко, как в ту пору в Киеве. Люди в этом большом городе как бы сговорились не оказывать юному гостю и признаков гостеприимства, – ни капли теплоты. Все лица нахмурены. Все двери закрыты. Пусть бы хоть люди, что мельтешили перед глазами, не были так разодеты по-барски в дорогие шубы, не носились бы в великолепных санях, запряженных горячими рысаками! Пусть бы хоть дома не отличались такой роскошью и великолепием. Пусть бы лакеи и швейцары у дверей не смотрели так нагло и не хохотали прямо в лицо. Все бы Шолом простил, только бы над ним не смеялись. А ему как назло казалось, что все смеются над ним, все, даже хозяин заезжего дома Алтер Каневер, который был в чести у начальства только благодаря тому, что его постояльцы не имели «правожительства» и не смели приезжать в святой Киев-град.
Разговаривая, этот человек имел привычку глядеть не в глаза собеседнику, а куда-то мимо него, и легкая усмешка играла при этом в его седых усах. К юному постояльцу он ухитрялся обращаться ни на «ты», ни на «вы»; ловко изворачиваясь, как акробат, он обходился вовсе без этих слов. Передаю здесь один разговор между старым седовласым хозяином заезжего дома и его юным постояльцем.
Старик, усмехаясь, смотрит вниз, и скручивая цыгарку, говорит визгливым сладеньким голоском.
Хозяин. – Что слышно?
Постоялец. – А что может быть слышно?
Хозяин. – Как дела?
Постоялец. – Какие могут быть дела?
Хозяин. – Я хочу сказать, что мы тут в Киеве делаем?
Постоялец. – Что же делать в Киеве?
Хозяин. – Вероятно, ищем чего-нибудь в Киеве?
Постоялец. – Чего же искать в Киеве?
Хозяин. – Занятие или службу?
Постоялец. – Какую службу?
Хозяин. – По рекомендации, по протекции. Мало ли как!
Постоялец. – К кому протекция?
хозяин. – К кому? Хотя бы к раввину.
Постоялец. – Почему именно к раввину?
Хозяин. – Ну тогда к раввинше…
Тут хозяин первый раз за все время поднимает глаза на собеседника и умолкает. Но молодой постоялец сам уже не отстает от него.
Постоялец. – Почему же все-таки к раввину?
Xозяин. – Откуда я знаю? Когда паренек из нынешних приезжает в Киев, то у него, вероятно, письмо к раввину, я хочу сказать, к казенному раввину, конечно. Через казенного раввина он может получить протекцию… Так водится в мире. А если я ошибаюсь, то прошу прошенья, значит, «я не танцевал с медведем»,[60] – сказал он вдруг по-русски.
Непонятно, почему ему ни с того ни с сего пришло в голову перевести на русский язык еврейскую поговорку. Однако слова хозяина о протекции через казенного раввина крепко засели в голове у молодого человека, и он решил, что это, может быть, не так уж глупо. Добьется ли он протекции, или не добьется, но нанести визит раввину не мешает. Может быть, из этого что-нибудь и выйдет! Как-никак раввин, да еще какой – губернский казенный раввин! Шутка ли! Чем дальше, фантазия все больше разыгрывается, и надежда получить поддержку киевского казенного раввина все больше прельщает нашего героя, принимает реальные формы. Очевидно, так суждено, чтобы из пустой болтовни, из-за того, что какому-то Алтеру Каневеру захотелось поиздеваться над ним, родилась идея, счастливая, блестящая мысль. С идеями всегда так бывает. Благодаря какому-нибудь толчку, случайности возникают важнейшие мировые события. Это ни для кого не ново – так рождались самые ценные открытия.
Несколько дней Шолом все собирался, затем, узнав, где живет казенный раввин, в одно морозное утро позвонил у его двери. Дверь отворилась, и высунувшаяся рука указала ему налево, на звонок в канцелярию. Шолом позвонил. Отворилась дверь, и он вошел в канцелярию, где застал много народу. Тут были люди всевозможных профессий, большей частью ремесленники, забитые, оборванные бедняки, несколько убогих женщин с удрученными лицами и распухший мальчик в больших рваных башмаках, из которых выглядывали пальцы, зато шея у него была укутана двумя шарфами, чтобы он, упаси бог, не простудился. На стене висела разодранная карта Палестины и лубочный портрет царя. Эта канцелярия, оборванные мужчины, жалкие женщины, распухший полуразутый мальчик, рваная карта и лубочный портрет царя наводили уныние. Тоскливую картину дополнял сидевший у старого, видавшего виды заплатанного письменного стола старик с выцветшим мертвенным лицом. Если бы старик не держал в руках пера и не макал его поминутно в чернильницу, можно было бы подумать, что за столом сидит покойник, который скончался по меньшей мере тридцать лет назад, но его замариновали и он кое-как держится. Выцветший покойник постепенно отпускал одного за другим мужчин и женщин, собравшихся здесь, и это отняло у него не так уж много времени, всего каких-нибудь полтора часа. Наконец, очередь дошла до распухшего мальчика в двух шарфах. Мальчонка отнял тоже добрых полчаса. Он плакал, а маринованный покойник кричал на него. Слава богу, и с распухшим мальчиком покончено. Покойник кивнул герою этого жизнеописания, приглашая его подойти к столу, и еле слышно проговорил:
– Что скажете?
– Мне нужно к казенному раввину.
Покойник заглянул в книгу записей, и голос его донесся точно из загробного мира:
– Метрика?
– Нет.
– Свадьба?
– Нет.
– Мальчика, девочку записать?
– Нет.
– Кто-нибудь умер?
– Нет.
– Милостыню?
– Нет.
– Что же вам все-таки нужно?
– Ничего. Мне хотелось бы повидать раввина.
– Так бы и сказали!
Маринованный покойник встал из-за стола и, ступая медленно, словно на подрубленных ногах, исчез в соседней комнате минут на пятнадцать – двадцать, затем вернулся с постным лицом и печальным результатом:
– Раввина дома нет. Потрудитесь зайти в другой раз.
К киевскому казенному раввину герой наведывался не раз и не два, пока ему, наконец, удалось застать его дома. Зато и принял его тот приветливо, сердечно. Вначале, правда, дело не клеилось. В первую минуту раввин был даже словно испуган. Не без труда узнал он от юного посетителя, в чем собственно состоит его просьба. Парень полагал, что раввин в таком городе, как Киев, должен с первого же взгляда сам понять, что кому нужно. Оказывается, он, как любой грешный человек, глядит вам в глаза, и вы должны разжевать ему каждое слово и вложить прямо в рот. И лишь после того, как все ему было достаточно разжевано, обнаружилось, что он ничего не может сделать, решительно ничего. Единственно, чем он может помочь – это дать рекомендацию, оказать протекцию.
– Протекцию? Вполне достаточно! Чего же больше? Мне только этого и нужно.
Посетитель разглядывает киевского казенного раввина и сравнивает его с раввинами в маленьких местечках, которых ему приходилось встречать. Перед ним проходит целая вереница казенных раввинов, один из них плешивый. Все это замухрышки, маленькие люди. В сравнении с ними киевский раввин – величина. Они дикари против него, карлики. Киевский раввин – богатырь и хорош собой. Один только недостаток – он рыжий и, кроме того, тяжеловат на подъем: говорит не спеша, делает все медленно и думает медленно – человек без нервов. Такие люди живут сто лет. Они не торопятся умереть – им не к спеху.
– Значит, вы желаете получить протекцию? К кому?
– К кому? Вам виднее.
– Хорошо. Надо подумать. – И раввин снова расспрашивает посетителя – кто он такой, откуда и чего хочет. Засим следует пауза в несколько минут. Нажатие кнопки, и появляется выцветший, тщательно замаринованный покойник из канцелярии. Раввин велит ему написать письмо к одному из своих друзей, – фамилии посетитель не расслышал, – и попросить его, не сможет ли он что-нибудь сделать для этого юноши… А юноше раввин заявил, что письмо это адресовано Герману Марковичу Барацу, присяжному поверенному и «ученому еврею» при генерал-губернаторе.
Проделав столь сложную работу, раввин отдышался. Видно было, что у человека гора с плеч свалилась. Пришлось-таки потрудиться. Зато сделано полезное дело, составлена парню протекция, и какая протекция, к «ученому еврею» при генерал-губернаторе! Так далеко разгоряченная фантазия юноши и не заходила. Рекомендация, которую он спрятал в боковой карман, согревала его и вздымала ввысь.
