Этот человек разрывал пополам две колоды карт. Мог сжать в руке сырой кол так, что из дерева капал сок, рвал цепи, сгибал рельсы, но главное — был непобедим в борьбе.
Аплодисменты, вызванные появлением знаменитого силача, были особенно продолжительными. Парад борцов вновь удалился за кулисы.
С краю арены за большим столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько человек жюри — знатоков правил борьбы. Один из них — арбитр — провозгласил:
— Иван Челяк — против Черной маски!
Вышел гигантского роста борец в черном костюме и черной маске, обменявшийся рукопожатием с противником в сиреневом наряде. Они тотчас же переменились местами и стали один против другого на огромном ковре, застилавшем арену.
Арбитр прочел подробные правила борьбы, упомянув, что Черная маска обязана открыть свое лицо после поражения в борьбе и что в настоящей схватке допускается редкий прием, именуемый «двойным нельсоном». Председатель жюри позвонил в колокольчик.
Музыка заиграла, борьба началась.
Общее сочувствие публики, переполнившей все ярусы цирка, тотчас же оказалось на стороне Ивана: он был меньше великана, нападавшего на него с очевидным намерением зажать ему шею в «замок», просунув свои руки сзади, через подмышки противника: это и был «нельсон», очень опасный прием.
Иван боролся, как барс, делал вокруг противника круги мягкими и легкими шагами и не сводя с него стального взгляда, горевшею голубым светом из-под сдвинутых бровей.
Борьба была для него очень серьезна: ему угрожал жестокий — обычно недозволенный «двойной нельсон». Но, кроме «нельсона», даже еще более опасной для Ивана считал Вукол «средневековую даму», которую, повидимому, любил юный богатырь. Вукол только теперь вспомнил о ней и отвел глаза от борьбы, отыскивая директорскую ложу: там в числе нескольких зрителей сидела красивая молодая девушка в полосатом платье, следившая в лорнет за борьбой. Яркие губы ее улыбались. Вдруг она коротко, но громко засмеялась. В публике пошел тихий тревожный гул. Вукол взглянул на арену: длинная рука Черной маски, зажатая подмышкой Ивана, медленно, как удав, скользила к его могучему загривку и словно прилипла к нему. В это именно время и раздался женский смех, подействовавший на Ивана, как удар бича. Произошло нечто непередаваемое, быстрое. Иван сделал неожиданный гимнастический вольт, всем своим телом извившись в воздухе, и оба упали боком на ковер. Иван избежал «замка», но огромная смуглая рука сцепилась с белой рукой Ивана, и обе дрожали в воздухе от напряжения. Великан медленно дожимал к ковру лопатки противника, оставалось несколько секунд до полного поражения юного борца. Музыка умолкла, слышно было тяжелое дыхание обоих. Арбитр и члены жюри приподнялись со стульев, следя за каждым движением борцов. В публике слышались тихие вздохи и подавленные стоны. Кто-то скреб ногами. Последовало опять что-то быстрое. Иван снова выскользнул и, согнувшись полукольцом, навзничь, превратился из человека в живой висячий мост, касаясь ковра лишь теменем и ступнями ног. Великан пытался сломать железный мост, в который перевоплотился соперник, но у того мускулы оказались словно вылитыми из меди. Вдруг оба одновременно очутились на ногах, как две играющие кошки, и замерли, готовые броситься друг на друга. Раздался звонок, и борцы, тяжело дыша, остановились, выпустив друг друга из железных объятий.
— Истек срок борьбы — сорок минут! — провозгласил арбитр.
— Схватка кончилась вничью!
Воспользовавшись шумом аплодировавшей толпы и появлением новой пары борцов, Вукол вышел из цирка.
Было около девяти часов, но на Волге все еще тянулся бесконечный весенний закат солнца, давно ушедшего за далекий лесистый горизонт Заволжья, где медленно гасла блекнущая вечерняя заря, летом не угасающая до встречи с утренней. Всходила луна. Волга светилась стальным белесым светом. На фоне зеркальной реки рельефно вырезались пароходные конторки, караваны длинных баржей и буксирные пароходы с разноцветными огнями фонарей на мачтах.
«Меркурий» — один из самых больших пассажирских пароходов — еще стоял у пристани, залитый золотом вечерних огней.
С Волги доносился хор мужских и женских голосов: должно быть, с заволжской прогулки возвращались. Пели модную тогда песню:
Гондольер молодой,
Взор твой полон огня.
Я — стройна, молода:
Не свезешь ли меня?
Я в Риальто спешу до заката!
«Романтизм! — думал Вукол, спускаясь с берега по длинной деревянной лестнице к пароходу. — Италию представляют себе страной певцов, богатых синьорин и благородных гондольеров, распевающих серенады при лунном свете! Там будто бы все богаты, свободны и счастливы! Вся жизнь — красота и поэзия! И кто это утешает себя мечтами о существующей красивой жизни? Какие-нибудь писцы, швеи или бедные курсистки с безнадежно серенькой жизнью! Они довольны хоть тем, что существует на берегу сказочного моря недоступная для них счастливая страна с вечной весной, с вечными песнями любви».
Видишь пояс ты мой
С жемчугом, с бирюзой,
А в средине его
Изумруд дорогой?
Вот тебе за провоз моя плата!
«Не из бедных была! — усмехнулся Вукол, — коли лодочнику вместо двугривенного, которого у нее, должно быть, не случилось, снимает с себя и отдает, как пустяк, собственные драгоценности, да еще напевает, что она собой недурна!.. Бедные швеи и медички! Никогда не носить и не дарить вам таких поясов! Да и нет нигде теперь щедрых синьорин и бескорыстных гондольеров».
Гондольер молодой
От синьор молодых
Не берет за провоз
Поясов золотых:
Жаждет он одного поцелуя!..
Песня, удаляясь, замерла и затихла: видно, гондольер и синьорина, столковавшись в цене, уехали в Риальто, скрылись в голубом тумане Неаполитанского залива.
А вот неуклюжий русский семинарист, певчий, недоучившийся студент и бедный репетитор, человек в сущности такого же пошиба, как Вукол или Клим, — без гроша за душой, с неглупой головой и замечательной глоткой, — едет с Волги в Италию с мечтой о мировой славе и будет жить в сказочно прекрасной стране, где самый воздух звенит от песен и где такому молодцу не будет отбоя от молодых синьорин в золотых поясах, от эдаких «средневековых дам», какую, вероятно, и Ванька Челяк — деревенский русский парень — вообразил себе! Вот он, романтизм русских людей, обойденных жизнью!
Из общего прибрежного шума родился хриплый и густой, потрясающий рев парохода — третий свисток. Вукол бегом взбежал на конторку. Матросы снимали сходни, отпускали канаты: пароход медленно отдалялся от пристани. На верхней площадке, у перил ее, в толпе отплывающих стоял Ильин в мягкой шляпе, в коротком пальто, с сумкой через плечо и улыбался.
Внизу, на конторке, в еще более тесной толпе провожающих Вукол увидел почти всю басовую партию архиерейского хора — человек двенадцать: выделялась видная фигура Дудинцева, мелькали дерзкие глаза Железова, слышался светлый бас Пискунова.
— Как только пароход отойдет подальше — мы тебе в верхнее «до» «прощай» прокричим!
— Кричите! — усмехаясь, отвечал сверху Ильин.
— Только ты нам ответь в ту же ноту! Пожалуйста! — почти умолял Влазнев с теплотой подвыпившего человека в голосе. — Без этого не разойдемся! Не забывай нас, пьяненьких!
— Ладно, ладно!
— Слава богу, хоть один человек из певчих до дела дойдет…
— Знаменитым и богатым будешь — не зазнавайся тогда! — крикнул Железов.
— А вот и Вукол пришел, есть кому тон задать!
Шум волн, поднятых гигантскими колесами парохода, прекратил разговоры. Пароход отвалил.
Толпа провожающих быстро редела и рассеялась. Остались только певчие. Пароход, выравниваясь, выходил на середину реки.
Вукол задал тон, и все двенадцать здоровенных басов архиерейского хора оглушительно, но дружно грянули в одну мощную, высокую ноту:
— Про-ща-ай!
Кое-кто из прохожих на конторке шарахнулся от неожиданного рева.
Долго не отвечал Ильин.
Наконец, когда пароход был за километр от города, по реке, как из пушки выстрелило, — и медленной лавой поплыл по Волге стройный голос Ильина, замирая в далеких заволжских лесах.
Когда Вукол вернулся в цирк, на арене стоял Иван Челяк.
Ковер был убран. На песке арены у ног Ивана лежала длинная — в несколько сажен — полоса железа, толщиной в человеческую руку, называемая в строительстве балкой.
Еще днем Иван и Вукол отправили ее сюда с базара на ломовой телеге. Железнодорожного рельса не нашлось в продаже.
Из-за кулис вышло несколько человек цирковых служителей в ливреях, подняли железную балку за концы и положили серединой на мясистый загривок Ивана, как кладут коромысло. Он невольно перекрестил себе сердце маленьким крестным знаменем, как делают некоторые купальщики перед прыжком в реку, и положил руки на это длинное коромысло. Казалось, что силача собираются распинать. К служителям прибавилось еще несколько человек в штатском — всего человек двадцать — по десяти на каждом конце железной балки. Все они взялись руками, каждые десять за свой конец, Вышел арбитр и с заметным волнением в голосе размеренно скомандовал, растягивая слова:
