Она знала, что он не нуждался в ее помощи, чтобы сделать то, что задумал, он мог найти другой способ избавиться от сторожа; он позволил ей участвовать, потому что она не пережила бы того, что последует, если бы он не позволил ей участвовать; она знала, что это было испытание.
Он не хотел называть этого, он хотел, чтобы она поняла сама и не выказала страха. Она так и не смогла примириться с процессом Стоддарда, она бежала тогда от жуткого зрелища того, как мир расправляется с Рорком, но сейчас она согласилась ему помочь. Она согласилась в совершенном спокойствии духа. Она была свободна, и он это знал.
Дорога ровной лентой бежала по темному Лонг-Айленду, но Доминик казалось, что она пытается одолеть подъем. Это было необыкновенное ощущение, ощущение подъема, как будто машина устремилась вертикально вверх. Она не отрывала взгляда от дороги, приборный щиток, который находился в поле ее зрения, выглядел как панель управления самолетом. Часы на панели показывали одиннадцать десять.
Она в удивлении задумалась: «Я никогда не училась управлять самолетом, но теперь знаю, что при этом ощущаешь, как вот сейчас — безграничность пространства и никаких усилий. И невесомость. Кажется, так бывает в стратосфере… Или в межпланетном пространстве?.. Где не действует закон тяготения». Она заметила, что смеется вслух.
Просто ощущение подъема. В остальном она чувствовала себя нормально. Она никогда не вела машину так уверенно. Она думала: «Это скучная, механическая работа — управлять машиной, поэтому я знаю, что голова у меня ясная»; вести машину казалось легко, как дышать или глотать. Она остановилась на красный свет — светофор висел в воздухе на каком-то перекрестке какого-то пригорода. Она резко поворачивала, обгоняла другие машины и была уверена, что сегодня с ней ничего не случится; ее машину словно вел луч радара, о котором она читала, или радиомаяк; она только сидела за рулем.
Это помогало выкинуть из головы все, кроме мелочей, и чувствовать себя беззаботной и… несерьезной, подумала она, совершенно несерьезной. В этом была какая-то ясность, было радостно чувствовать себя более чем нормальной — как хрусталь, который более прозрачен, чем воздух. Имели значение лишь мелочи: тонкий шелк короткого черного платья, натянутого на колени, подвижность пальцев ног, когда она шевелила ими в туфле, надпись «Обеды у Денни», промелькнувшая золотыми буквами в темной витрине.
Она была очень весела во время обеда, который давала жена какого-то банкира из числа влиятельных друзей Гейла, имен которых она уже не помнила. Это был великолепный обед в огромном особняке на Лонг-Айленде. Они были так рады видеть ее и так огорчены, что не смог прийти Гейл. Она ела все, что перед ней стояло. У нее был великолепный аппетит… как в редкие моменты в детстве, когда она прибегала домой после целого дня, проведенного в лесу, и ее мать была так довольна, потому что боялась, что она вырастет малокровной.
Она развлекала присутствовавших историями из своего детства, она заставила всех смеяться — это был самый веселый обед на памяти собравшихся. В гостиной, окна которой были широко распахнуты навстречу темному небу — безлунному пространству, протянувшемуся за деревьями в сторону отмелей Ист-Ривер, — она смеялась и неумолчно говорила, она улыбалась окружавшим ее людям с такой теплотой, что они тоже начинали свободно говорить о дорогих для них вещах; она любила этих людей, и те понимали, что их любят, она любила всех людей на земле, и какая-то женщина сказала ей:
— Доминик, я и не думала, что ты можешь быть так великолепна. И она ответила:
— У меня все прекрасно.
Но в действительности она ничего не замечала, кроме часов у себя на запястье, и знала, что ей надо выйти отсюда в десять пятьдесят. Ей не приходило в голову, чем объяснить свой уход, но в десять сорок пять это было сказано, четко и убедительно, и в десять пятьдесят ее нога уже была на педали акселератора.
Это был закрытый спортивный автомобиль с черно-красной обивкой. Она подумала, как прекрасно Джон, шофер, сумел сохранить блеск красной кожи. Скорее всего, от автомобиля ничего не останется, и важно, чтобы он выглядел подобающим образом для своей последней поездки. Как девушка в свою первую ночь. «Я не одевалась для своей первой ночи, у меня и не было первой ночи — с меня только что-то сорвали, а во рту остался привкус карьерной пыли».
Увидев черные вертикальные полосы с точками света, заполнившие ветровое стекло, она удивилась — что случилось со стеклом? Потом поняла, что едет вдоль Ист-Ривер и что это Нью-Йорк. Она рассмеялась и подумала: «Нет, это не Нью-Йорк, это картина, нарисованная на окне моей машины, все находится здесь, на маленькой стеклянной панели под моей рукой. Я владею этим, — она пробежала рукой по стеклу от Бэттери[14] до моста Куинсборо[15] — это мое, и я все отдаю тебе».
Фигура ночного сторожа уже уменьшилась до пятнадцати дюймов. «Когда она уменьшится до десяти дюймов, я начинаю», — подумала Доминик. Она стояла возле машины, и ей хотелось, чтобы сторож шел быстрей.
Строение черной массой впивалось в небо. Над плоским пустырем небо нависало необычно низко. Ближайшие дома были удалены на расстояние многих лет — неровные маленькие зубцы далеко у горизонта похожие на зубья ломаной пилы.
Она ощутила крупную гальку под подошвами; это было неприятно, но она не могла двинуть ногой, боясь шуметь. Она была не одна. Она знала, что он где-то в здании, их разделяла только дорога. Из здания не доносилось ни звука, не было видно ни огонька, только белые кресты на черных окнах. Ему не нужен был свет: он знал каждую комнату, каждый лестничный пролет.
Фигура сторожа еще уменьшилась. Доминик распахнула дверцу машины, швырнула внутрь шляпу и сумочку и захлопнула дверцу. Она услышала нарастающий гул, когда, уже перебравшись через дорогу, бежала по пустырю прочь от здания.
Она чувствовала, как шелковое платье льнет к ногам, и это служило ощутимым признаком бега, надо было пробиться через это, чтобы как можно быстрее разорвать сковывавшие ее барьеры. Она бежала по каким-то колдобинам, поросшим грубой щетиной. Один раз она упала, но поняла это, лишь когда была уже вновь на ногах.
В темноте она различила траншею и упала на колени, а потом легла на живот, лицом вниз, уткнувшись в землю.
Она почувствовала удар и конвульсию: ее ноги, руки, грудь льнули к земле, она как будто лежала в постели Рорка.
Звук взрыва показался ей ударом кулака по затылку. Она почувствовала, как земля навалилась на нее, подбросила и поставила на ноги у края траншеи. Верхняя часть здания соскользнула с места и повисла, пока разорванная полоса неба постепенно не заполнила ее, будто разрезав пополам. Затем эта полоса окрасилась в сине-зеленый цвет. И вот уже верхней части не стало, видны были только оконные рамы и балки, летящие в воздухе; здание расползалось по небу, длинный, тонкий, красный язык выстрелил из его центра: еще удар кулаком, и еще один, ослепительная вспышка, и стекла небоскреба сверкающим ливнем забарабанили по реке.
Она не помнила, что он приказал ей лежать, не двигаясь, не ощущала, что стоит, а вокруг надает дождь из стекол и искореженного железа. Во вспышках взрывов, когда стены начали разваливаться и здание раскрылось, как солнце, появляющееся из-за облачной завесы, она подумала о нем — о строителе, который вынужден разрушать, о человеке, который знал каждую уязвимую точку этой структуры, который высчитал напряжения конструкций; она подумала о том, кто выбирал эти ключевые точки, закладывал туда взрывчатку, о враче, обернувшемся убийцей, умело и быстро расправившимся с сердцем, легкими и мозгом. Он был там, он все понимал, и это понимание причиняло ему большую боль, чем та, которую он причинял зданию. Но он был там и приветствовал это.
На мгновение она увидела город, залитый светом, разглядела оконные проемы и карнизы за мили отсюда, подумала о темных комнатах и потолках, которые лизал огонь, об остриях башен, осветившихся на фоне неба, — о ее и его городе.
— Рорк! — закричала она, — Рорк! Рорк! — Она не понимала, что кричит. В грохоте взрыва она не слышала своего голоса.
Потом она побежала наискосок через пустырь, к дымящимся руинам, несясь по битому стеклу, каждым шагом тяжело упираясь в землю и радуясь боли. И боли уже не оставалось. Над пустырем стояла туча пыли. Откуда-то издалека слышался вой сирен.
Машину еще можно было узнать, хотя задние колеса расплющились под тяжестью обломка отопительной системы, а на капоте лежала дверца лифта. Она заползла на сиденье, ведь она должна была выглядеть так, будто не уходила отсюда. Она хватала осколки стекла с пола и посыпала им колени, волосы. Она подняла острый осколок и резанула им шею, ноги, руки. То, что она чувствовала, нельзя было назвать болью. Она видела, как из руки брызнула кровь, струйки ее стекали ей на колени, пропитывая черное шелковое платье, сбегая между ног. Голова ее откинулась назад, рот открылся. Она тяжело дышала. Но не хотела остановиться. Она была свободна. Она была неуязвима. Она не знала, что перерезала себе артерию. Она чувствовала себя такой легкой. Она смеялась над законом всемирного тяготения.
