Корабль заскрежетал, будто железо о железо, какое-то время противился воле людей — трос натягивался вправо, влево, затем вверх. И вдруг нос корабля лег на волну — барк вырвался на простор. Теперь перед ним лежал путь в море.
— Поздравляю! — послышалось в рации.
Профир в свою очередь хотел поздравить Кутяну за его умелые действия. Тот того заслуживал: действовал быстро, точно, подавал нужные команды — одним словом, показал себя достойным старшим помощником командира корабля. Профиру хотелось пожать ему руку, сказать несколько теплых слов, но он лишь посмотрел на него внимательно:
— Вы правильно действовали, товарищ старший лейтенант. Но в другой раз работайте в рукавицах. Трос может повредить ладони, а на борту нужны не герои, а люди, которые могут командовать кораблем. Ступайте в медпункт!
Кутяну промолчал: командир был прав. Стальные нити троса содрали кожу — на ладонях проступила кровь. Он направился в медпункт, думая, что в голосе командира не слышалось упрека — скорее, забота и теплота.
* * *
Моряки говорят, что время в море меняет свое измерение. Часы бегут быстро. Все проходит согласно программе и ритуалу, не совсем понятному людям сугубо сухопутным.
Каждый человек на корабле знает, что ему надлежит делать. Он забывает о себе, растворяясь в вихре ежесекундных дел. Личные заботы отходят на второй план, как бы теряешь свое собственное «я», всего тебя поглощает общность, именуемая экипажем. В этом заключается сила, благодаря которой корабль почти всегда выходит победителем в борьбе с морем. Живя вместе на нескольких десятках метров, люди начинают воспринимать боль, мечты и радости товарища как свои собственные.
В эти дни об экипаже «Мирчи» еще нельзя было говорить как о полностью сложившемся. И матросы, и офицеры прибыли из разных мест, с разных кораблей, имели больше или меньше опыта, накопленного в морских походах, и это давало о себе знать. Но матросы все быстрее выполняли команды, стоически переносили морскую болезнь, дисциплинированно несли вахты, делали приборку. Жизнь на борту, полная мужества, входила в привычку.
До входа в Мраморное море сила ветра редко снижалась до 60–90 километров в час, а крен редко составлял менее 35–40 градусов. Из-за сильного волнения корабль постоянно сбивался с курса, проложенного впередиидущим буксиром, и кильватерная струя отклонялась то влево, то вправо, будто барк намеренно хотел заполнить пенящейся водой как можно большую поверхность по обе стороны от продольной оси. Смена была на постах, а судовой колокол, звучавший каждые полчаса, отмечал время ее непрерывного бдения.
Некоторые не отрываясь наблюдали за буксирным тросом, других можно было увидеть возле вспомогательного двигателя, обеспечивающего корабль током. Они старались как можно крепче стоять на ногах, чтобы не быть сбитыми продольной или поперечной качкой. Часто матросы уходили с вахты изнуренные, с бледными, осунувшимися от морской болезни лицами. Находясь на постах, они мечтали об отдыхе, а сменившись, сломленные усталостью, валились в гамаки и койки. Но если звонки оповещали о новых маневрах или об обычных тренировках по обеспечению живучести корабля, все вскакивали, словно подброшенные невидимой пружиной, и бежали на свои места.
После удара о скалистое дно, полагал Профир, в обшивке барка могли появиться если не трещины, то поры, через которые проникает вода. Поры — большая неприятность для корабля. Небольшие по размерам, они скрываются под слоем ржавчины. Если их своевременно не заделать, они расширятся, и заделка их, особенно во время движения корабля, станет практически невозможна. Поэтому командир подал команду тревоги.
Разделившись на группы по три-четыре человека, матросы начали внимательно обследовать корабль от носа до кормы. Вооружившись фонарями, они осматривали обшивку, ощупывали пальцами холодный металл, обследовали трюмы. Приказ был ясен: докладывать о любом просачивании воды, о появлении капель в любом месте обшивки. Матросы облазили весь корабль, и отовсюду поступали успокаивающие доклады: старина «Мирча» выдержал первое испытание. Только в столярной под металлическими листами был обнаружен небольшой слой воды. Но матросы не знали: была ли там вода до отплытия или она проникла через поры в обшивке. Боцман Мику тоже не мог сказать этого точно. Он снял китель, засучил рукава и начал вычерпывать воду. Наполнял черпак за черпаком и сливал в ведро. Один из матросов хотел помочь ему, но боцман остановил его. Он хотел сам выяснить, что случилось. Наконец вся вода была удалена. Боцман потребовал принести ему тряпку, вытер досуха место, где обнаружили воду, и стал напряженно ждать, не появится ли она снова. Крупные капли пота стекали у него по лбу, по щекам, собираясь в глубоких морщинах.
Убедившись, что вода больше не появляется, он приказал стоявшему рядом матросу:
— Доложи: ничего особенного!
Профир приказал завести тетрадь осмотра отсеков по каждой вахте. В ней надо было указывать состояние каждого помещения. Профир аккуратно заносил эти сведения в вахтенный журнал.
Черное море, которое они бороздили не раз во время учений и походов, не только проверило прочность корабля, но и подвергло тяжелому испытанию экипаж. А Черное море было началом пути — самого трудного в жизни барка.
* * *
На другой день после отплытия «Мирча» вошел в территориальные воды Турции. Берег едва просматривался сквозь густую пелену дождя. Шторм по-прежнему преследовал конвой. «Мирча», как и буксиры, непрерывно подпрыгивал на волнах. Каждый рывок буксира отзывался в корпусе корабля. Он взбирался на волны, замирал на секунду, содрогался и падал вниз. Матросы начали свыкаться с этой нескончаемой пляской. Они прислушивались к плеску волн о борт в ожидании последующих ударов, которые били в корпус почти через равные промежутки времени.
Особенно чувствовали это те, кто находился у двигателей. Они точно знали, когда следует держаться за что-нибудь, чтобы не быть сбитым с ног, и при этом не отрывали взгляда от термометров, от приборов, контролировавших работу двигателей. От этих людей зависела полнокровная жизнь корабля. Они следили за системами подачи электрического тока для бортовых огней, для насосов, для всех функционирующих на корабле установок. Раздевшись до пояса или оставаясь в промокших от пота майках, они проворно двигались между приборами, понимая друг друга без слов, угадывая каждое движение товарища, ведь в адском грохоте железа, при взрывах в камерах сгорания, как бы они ни кричали, все равно не смогли бы услышать друг друга.
Сейчас механикам было необходимо обеспечить бесперебойную работу только одного вспомогательного двигателя, хотя и это было нелегко. От качки к горлу подступала тошнота, от двигателя шел удушливый запах жженого вазелина. Лица механиков осунулись от усталости, но они упорно делали свое дело, не расслабляясь ни на минуту.
Среди них был и капитан-лейтенант Мынеч, прибывший на корабль за несколько часов до отплытия. Профир знал его — о нем на флоте ходила молва как об опытном моряке. Рассказывали, что он плохо слышит — якобы оглох от грохота двигателей. Это был массивный человек, который почти постоянно мял в коротких, словно обрубки, пальцах ком ветоши или тряпку неопределенного цвета. Говорил он мало. В основном он пользовался двумя словами: «Да» и «Понял» или же фыркал себе под нос, если был чем-то недоволен.
В первый же день службы Мынеча на корабле забарахлил двигатель. Облачившись в черный халат, лопавшийся на его широких плечах, он спустился в машинное отделение. Несколько раз, словно вокруг невиданного зверя, обошел вокруг двигателя. Потом уверенно подошел к щитку и решительно нажал на кнопки. Ко всеобщему удивлению, двигатель подчинился полученной команде. Если до этого он капризничал, чихал, захлебывался, тарахтел, то теперь стал работать ровно, без фокусов. Знающие дело матросы поняли, что перед ними мастер — золотые руки, и с восхищением наблюдали за его действиями. Двигатель по-прежнему работал без перебоев. Мынеч нажал на рукоятку ускорения, и машина взревела, словно разъяренный зверь. Этот рев заполнил весь отсек и проник через перегородки в рулевую рубку. Услышав его, Кутяну, стоявший рядом с Профиром, вздрогнул и хотел было броситься узнавать, что случилось, но командир сказал спокойно:
— Оставайся на месте, там капитан-лейтенант Мынеч.
Механики, свободные от вахты, собравшись позади офицера, следили за ним. Доведя обороты двигателя до предельных, когда все вокруг задрожало от рева, он сбавил обороты — так, на полном ходу удерживают вожжами горячего жеребца. Машина продолжала работать в полную силу. Повторив операцию несколько раз, Мынеч, постепенно сбавляя обороты, остановил двигатель, вытер ветошью руки и записал в журнале: «Двигатель работает нормально», потом расписался: «Капитан-лейтенант Марин Мынеч», В показавшейся неестественной после грохота тишине он обратился к стоявшим неподвижно матросам:
