Вошла Мартина с лампой в руках и поставила ее в стороне, на угол камина. Она услыхала, как Рамон, встревоженный отчаянием Клотильды, опасным при беременности, уговаривал молодую женщину.
— Соберитесь с духом, иначе я уведу вас отсюда! Подумайте о том, что вы не одна, вспомните о дорогом маленьком существе, — Паскаль говорил мне о нем с такой радостью и любовью.
Еще днем служанка кое-что заподозрила, случайно услышав обрывки фраз. А тут поняла все; она уже собиралась выйти из комнаты, но теперь остановилась, напрягая слух.
Рамон понизил голос.
— Ключ от шкафа под подушкой, Паскаль повторил несколько раз, чтобы я предупредил вас об этом… Вы знаете, что вам надо сделать?
Клотильда попыталась вернуться к жизни, овладеть собой.
— Что мне надо сделать? — переспросила она. — Вы это о бумагах, да? Конечно, конечно, помню, что я должна сохранить папки, а остальные рукописи передать вам… Не бойтесь, я в полном рассудке и буду благоразумна. Но я не хочу оставлять его, я проведу здесь ночь, я буду спокойна, обещаю вам.
Она так страдала и так хотела бодрствовать подле Паскаля, оставаться с ним, пока его не вынесут отсюда, что Рамон согласился.
— Хорошо, я ухожу; меня, наверное, ждут дома. К тому же необходимо выполнить всякие формальности: зарегистрировать смерть, позаботиться о погребении, — я хочу избавить вас от этих хлопот. Не беспокойтесь ни о чем. Я все улажу и приду завтра утром.
Он поцеловал ее еще раз и ушел. Вслед за ним исчезла и Мартина; заперев на ключ входную дверь, она скрылась в ночной тьме.
Клотильда осталась в спальне одна и среди окружающей великой тишины остро ощущала пустоту дома. Она была одна с мертвым Паскалем. Пододвинув стул к изголовью кровати, она сидела не шевелясь, в полном одиночестве. Войдя сюда, она успела сбросить только шляпу и теперь, заметив на руках перчатки, сняла и их. На ней был все тот же дорожный костюм, запылившийся, измятый за двадцать часов езды по железной дороге. Без сомнения, дядюшка Дюрье уже давно доставил ее чемоданы, и они стоят там, внизу. Но у нее не было ни желания, ни сил помыться, переменить платье, она застыла в своей скорби на том же стуле, на который опустилась, придя сюда. Жгучее раскаяние, запоздалые сожаления овладели ею. Зачем она послушалась? Зачем согласилась уехать. Если бы она осталась, он не умер бы, — в этом она была твердо убеждена. Она так любила бы его, так ухаживала бы за ним, что он выздоровел бы. Каждый вечер она убаюкивала бы его в своих объятьях, согревала бы своей юностью, вдыхала бы в него жизнь поцелуями. Если не хочешь, чтобы смерть отняла у тебя любимого, надо остаться с ним, отдать ему жизнь и обратить в бегство смерть. Это ее вина, что она потеряла Паскаля и не может ласками пробудить его, ибо он уснул вечным сном. И она кляла себя за глупость, за трусость, за нежелание жертвовать собой ради него. PI вот теперь она навсегда осуждена нести кару за то, что уехала; если не сердце, хотя бы простой здравый смысл должен был подсказать ей, что ее место здесь, а ее долг покорной и любящей служанки — неусыпно охранять своего властелина.
Тишина становилась такой безграничной, такой всеобъемлющей, что Клотильда на мгновенье отвела взор от лица Паскаля и оглядела комнату. Она увидела лишь смутные тени: лампа освещала сбоку большое зеркало, походившее на матовую серебряную доску, и две свечи отбрасывали на потолок два рыжеватых пятна. Тут она вспомнила о письмах, которые он ей писал, таких коротких и холодных, и поняла, как он мучился, пытаясь заглушить свою любовь. Сколько сил ему понадобилось, чтобы осуществить свой благородный и роковой план — сделать ее счастливой! Он упрямо желал исчезнуть, избавить ее от своей старости и нищеты; он мечтал, что вдали от него она заживет богато, сможет свободно наслаждаться своей молодостью: это было жертвой, полным самоотречением ради любви к ней. Ее переполняла глубокая благодарность и нежность к нему, смешанные с горечью и возмущением против злого рока. И внезапно перед ней встало счастливое время, ее юность, годы, когда она росла подле него, неизменно доброго и жизнерадостного. Вспомнилось, как он постепенно завоевал ее своей страстью, как после бурь, разделивших их ненадолго, она почувствовала, что принадлежит ему, и в радостном порыве отдалась любимому. Их спальня, где сейчас остывало его тело, еще хранила трепетное тепло минувших страстных ночей.
Старинные часы пробили семь, и Клотильда вздрогнула от этого негромкого звука, потревожившего глубокую тишину. Что это? Она опомнилась, взглянула на часы, которые столько раз отмечали минуты счастья. У них был дребезжащий бой, похожий на голос доброго старого знакомца, и он радовал влюбленных, когда они лежали в темноте, обняв друг друга. Теперь уже вся мебель пробуждала в ней воспоминания. В тусклой глубине большого зеркала ей чудились отражения их обоих: они приближались, неуловимые, почти слившиеся, с блуждающей улыбкой на губах, как в те невозвратные дни, когда он приводил ее сюда, горя желанием украсить драгоценностью, убором, приобретенными в то же утро. А вот и стол, на нем горели теперь две восковые свечи, — маленький стол, за которым они съели свой нищенский обед в тот вечер, когда у них не было хлеба и она по-царски вознаградила Паскаля. А сколько воспоминаний о былой любви навевал комод с белой мраморной доской, в резной деревянной раме! Как весело они смеялись, сидя на кушетке, когда она натягивала чулки, а он поддразнивал ее! Даже от обивки стен, от старого вылинявшего ситца цвета зари, доносились до нее неповторимые и нежные слова, что они нашептывали друг другу, предаваясь любовным шалостям, и даже запах ее собственных волос, запах фиалки, который он обожал. Когда умолкли семь ударов, так долго отдававшиеся в ее сердце, она перевела взгляд на неподвижное лицо Паскаля и снова забыла о себе.
В этом полусне, в который все глубже погружалась Клотильда, она только спустя несколько минут внезапно расслышала рыдания. Кто-то вихрем ворвался в комнату, она узнала свою бабушку Фелисите. Но Клотильда не шевельнулась, не заговорила, так она оцепенела от горя. Мартина, не ожидая приказания, которое ей, несомненно, дали бы, сбегала к старой г-же Ругон, чтобы сообщить ей ужасную весть, и та, испуганная, потрясенная столь быстрой развязкой, прибежала сюда, бурно проявляя свое горе. Она рыдала подле сына, потом бросилась к Клотильде, которая, как во сне, ответила на ее поцелуй. Замкнувшаяся в своем горе, Клотильда почувствовала, однако, что ее уединение нарушено по непрекращающейся тихой возне и шорохам в спальне. Это была Фелисите, она плакала, входила и выходила на цыпочках, наводила порядок, всюду шарила, что-то бормотала, падала на стул и тотчас же вскакивала. Было около девяти часов, когда Фелисите стала настойчиво требовать, чтобы ее внучка что-нибудь съела. Уже два раза она тихонько пыталась ее урезонить. Теперь она снова шепнула ей:
— Клотильда, дорогая, ну, право же, это неразумно… Надо беречь силы, иначе ты не выдержишь до конца.
Но молодая женщина, упорно отказываясь, качала головой.
— Послушай, ты, наверное, позавтракала на станции в Марселе? Правда? Но с тех пор ты в рот ничего не брала… Ну, хорошо ли это? Я вовсе не хочу, чтобы и ты свалилась… У Мартины есть бульон. Я велела заправить его и приготовить к обеду цыпленка… Спустись в столовую и съешь что-нибудь, ну хоть маленький кусочек, а я побуду здесь.
С тем же страдальческим видом Клотильда качала головой. И наконец она пролепетала:
— Оставь меня, бабушка, умоляю тебя… Я не могу, я задохнусь…
Больше она не раскрывала рта. Между тем она не спала, глаза были широко раскрыты и упорно устремлены на лицо Паскаля. Шло время, она не шевелилась, сидела прямо, неподвижно, с отсутствующим видом, словно была где-то далеко, вместе с умершим. В десять часов она услышала шум: это Мартина заправляла лампу. Около одиннадцати Фелисите, которая бодрствовала в кресле, вдруг забеспокоилась, вышла из спальни, потом вернулась. С этой минуты она только и делала, что ходила взад и вперед, нетерпеливо следя за молодой женщиной, которая все так же сидела без сна, с широко раскрытыми, немигающими глазами. Пробило полночь, и в усталой голове Клотильды гвоздем засела упрямая мысль, не дававшая ей покоя: почему она послушалась? Если бы она осталась с ним; она согрела бы его своей молодостью, он не умер бы! И только около часа ночи эта мысль перешла в кошмар. Измученная горем и усталостью, Клотильда забылась тяжелым сном.
Когда Мартина пришла к старой г-же Ругон с сообщением о внезапной смерти сына, та в испуге вскрикнула, но к ее горю примешался гнев! Как! Умирая, Паскаль не захотел ее видеть и заставил служанку поклясться, что она не сообщит матери о его болезни. Это подстегнуло ее, как удар хлыста, словно борьбе, длившейся всю жизнь между нею и сыном, было суждено продолжиться и по ту сторону могилы. Потом, когда, наспех одевшись, она примчалась в Сулейяду, мысль о страшных папках, о рукописях, наполнявших шкаф, безраздельно овладела ею. После смерти дядюшки Маккара и тети Диды Фелисите уже не боялась того, что она называла мерзостями Тюлет; и даже бедный маленький Шарль, скончавшись, унес с собой один из позорнейших пороков наследственности, тяготевших над семьей. Оставались только папки, отвратительные папки, угрожавшие той славной легенде о Ругонах, созданию которой она посвятила всю жизнь и которая была единственной заботой ее старости, — ведь торжеству этого вымысла она упрямо отдавала последние силы своего деятельного, изворотливого ума. Долгие годы она без устали караулила папки Паскаля, возобновляя борьбу всякий раз, когда казалась побежденной, всегда была начеку, всегда в засаде. Ах, если бы она могла наконец овладеть ими, истребить их! Злосчастное прошлое кануло бы в вечность и слава семьи, завоеванная с таким трудом и избавленная теперь от всякой угрозы, засияла бы наконец ярким светом, навязав истории свою ложь. Она уже видела, как проходит по всем трем кварталам Плассана походкой королевы, с достоинством носящей траур по павшему режиму, и все склоняются перед ней. Вот почему, когда Мартина сообщила ей, что Клотильда приехала, она, из боязни опоздать, ускорила шаги, приближаясь к Сулейяде.
