Когда Мартина пришла к старой г-же Ругон с сообщением о внезапной смерти сына, та в испуге вскрикнула, но к ее горю примешался гнев! Как! Умирая, Паскаль не захотел ее видеть и заставил служанку поклясться, что она не сообщит матери о его болезни. Это подстегнуло ее, как удар хлыста, словно борьбе, длившейся всю жизнь между нею и сыном, было суждено продолжиться и по ту сторону могилы. Потом, когда, наспех одевшись, она примчалась в Сулейяду, мысль о страшных папках, о рукописях, наполнявших шкаф, безраздельно овладела ею. После смерти дядюшки Маккара и тети Диды Фелисите уже не боялась того, что она называла мерзостями Тюлет; и даже бедный маленький Шарль, скончавшись, унес с собой один из позорнейших пороков наследственности, тяготевших над семьей. Оставались только папки, отвратительные папки, угрожавшие той славной легенде о Ругонах, созданию которой она посвятила всю жизнь и которая была единственной заботой ее старости, — ведь торжеству этого вымысла она упрямо отдавала последние силы своего деятельного, изворотливого ума. Долгие годы она без устали караулила папки Паскаля, возобновляя борьбу всякий раз, когда казалась побежденной, всегда была начеку, всегда в засаде. Ах, если бы она могла наконец овладеть ими, истребить их! Злосчастное прошлое кануло бы в вечность и слава семьи, завоеванная с таким трудом и избавленная теперь от всякой угрозы, засияла бы наконец ярким светом, навязав истории свою ложь. Она уже видела, как проходит по всем трем кварталам Плассана походкой королевы, с достоинством носящей траур по павшему режиму, и все склоняются перед ней. Вот почему, когда Мартина сообщила ей, что Клотильда приехала, она, из боязни опоздать, ускорила шаги, приближаясь к Сулейяде.
Впрочем, едва Фелисите вошла в дом, как тотчас же образумилась. К чему спешить? Перед ней вся ночь. Она пожелала все же, чтобы Мартина была у нее под рукой. Она хорошо знала, как подействовать на примитивный ум служанки, ограниченный догматами религии. Вот почему, спустившись вниз, в неприбранную кухню, чтобы приглядеть, как жарится цыпленок, она первым делом поведала Мартине свое горе, ведь сын скончался, не примирившись с церковью. Она расспрашивала служанку, требовала подробностей. Но та в отчаянии только качала головой. Нет! Священник не приходил, и хозяин даже ни разу не перекрестился. Она одна опустилась на колени, чтобы прочесть отходную, чего, конечно, мало для спасения души. С каким жаром она молилась господу богу, чтобы хозяин несмотря ни на что попал в рай!
Не спуская глаз с цыпленка, который жарился на вертеле, Фелисите продолжала тихо, озабоченно:
— Ах, голубушка, ведь главная помеха на пути моего несчастного сына в царство небесное — эти ужасные бумаги, которые он оставил наверху, в шкафу. Я диву даюсь, как это гром небесный еще не испепелил их. Если мы выпустим такую заразу из рук — позора не оберешься! И Паскаль будет гореть за это в адском пламени!
Мартина слушала ее, мертвенно побледнев.
— Так, по-вашему, сударыня, уничтожив бумаги, мы сделаем доброе дело и поможем душе хозяина обрести покой?
— Господи! Да как же иначе!.. Будь только у меня в руках эти мерзкие бумажонки, я тут же бросила бы их в огонь… И, поверьте, вам не понадобилось бы для растопки сухих виноградных лоз, — одних рукописей, что лежат там, наверху, с лихвой хватило бы, чтобы изжарить трех таких цыплят, как этот!
Служанка взяла половник и стала поливать жаркое. Теперь, казалось, и она что-то обдумывала.
— Да беда в том, что у нас их нет… Я даже слышала о них разговор и могу передать вам его, сударыня… Когда мадемуазель Клотильда поднялась в спальню, доктор Рамон спросил, не помнит ли она, какое распоряжение получила, наверное, перед своим отъездом; она сказала, что помнит и должна сохранить только папки, а все остальные бумаги отдать ему.
Фелисите задрожала, невольно выдав свое беспокойство. Ей померещилось, что бумаги ускользнули от нее, и теперь она решила заполучить не только дела, но и все исписанные доктором странички, все эти неизвестные сочинения, подозрительные и непонятные, которые были чреваты скандалом, — так подсказывал этой тщеславной старой даме ее ограниченный, фанатический ум.
— Надо действовать! — вскричала она. — И действовать нынче же ночью… Завтра, вероятно, будет слишком поздно.
— Я знаю, где ключ от шкафа, — подтвердила Мартина вполголоса, — доктор Рамон объяснил барышне!
Фелисите тотчас насторожилась.
— Ключ! Где же он?
— Под подушкой, в головах у хозяина.
Несмотря на пламя разгоревшихся виноградных лоз, по комнате как бы пронеслось холодное дуновение; и обе женщины умолкли. Слышно было только потрескивание жира, стекавшего с цыпленка в кастрюлю.
Поспешно проглотив обед, г-жа Ругон поднялась наверх вместе с Мартиной. Теперь они больше не шушукались, между ними установилось полное согласие, — было решено любым способом завладеть бумагами до рассвета. Самое простое взять ключ из-под подушки. Безусловно, Клотильда в конце концов заснет. У нее слишком измученный вид, усталость непременно ее сморит. Речь идет лишь о том, чтобы выждать. И они принялись за слежку, стали слоняться из кабинета в спальню, все время подстерегая, не смежит ли наконец молодая женщина свои большие, неподвижные глаза. Каждые четверть часа они по очереди подходили к дверям, подглядывая за Клотильдой, или томились ожиданием в кабинете, где стояла коптящая лампа. И так продолжалось до полуночи. Бездонные, потемневшие от безграничного отчаяния глаза Клотильды были по-прежнему широко открыты. Уже близилась полночь, когда Фелисите села в кресло возле постели, решив не оставлять своего поста, пока внучка не заснет. Она не отводила от нее взгляда, с раздражением замечая, что Клотильда ни разу не закрыла глаза, застыв в своем безутешном горе, которое не дает ей уснуть. Тут Фелисите почувствовала, что ее клонит в сон. Отчаявшись, она поняла, что ей не следует дольше оставаться здесь. И снова пошла за Мартиной.
— Это бесполезно, все равно она не уснет, — заявила Фелисите сдавленным, дрожащим голосом. — Надо придумать что-нибудь другое.
Она уже готова была взломать шкаф. Но старинные дубовые доски казались несокрушимыми, железная оковка держалась крепко. Разбить замок? Но чем? К тому же поднимется страшный шум, и его, конечно, услышат в соседней комнате.
И все же она стояла перед толстыми створками, ощупывала их, отыскивая какую-нибудь щель.
— Будь у меня инструмент…
Мартина, более осмотрительная, перебила ее:
— Нет, нет, сударыня! Нас захватят врасплох! Подождите, может быть, барышня уснула.
Она на цыпочках вошла в спальню и тотчас вернулась обратно.
— Ну да, она спит… Глаза закрыты, она не шевелится.
Тогда они пошли вдвоем взглянуть на Клотильду, удерживая дыхание, стараясь, чтобы под ногами не заскрипел паркет. В самом деле, Клотильда уснула, забытье ее было так глубоко, что обе старухи осмелели. И все же они опасались, как бы не задеть молодую женщину, не разбудить, ведь ее стул стоял вплотную к кровати. Вдобавок их пугало само святотатство, и притом чудовищное, — сунуть руку под подушку усопшего и обокрасть его. Не потревожат ли они его покой? Не шевельнется ли он? От этой мысли они бледнели.
Фелисите приблизилась было к кровати и протянула руку. Но тут же отпрянула.
— Я слишком мала ростом, — пролепетала она, — попробуйте вы, Мартина!
Служанка подошла к постели, но так задрожала, что отступила, едва не упав.
— Нет, нет, я не могу! Мне кажется, что хозяин вот-вот откроет глаза.
И, дрожащие, перепуганные, они еще несколько минут оставались в спальне, где в торжественной тишине царило величие смерти, лицом к лицу с навеки уснувшим Паскалем и Клотильдой, сломленной бременем вдовства. Быть может, когда они глядели на эти навеки сомкнутые уста, на голову, которая как бы охраняла своей тяжестью творчество ученого, им открылось благородство его возвышенной жизни, посвященной труду. Свечи горели тускло. И суеверный страх прогнал обеих женщин из спальни.
Фелисите, всегда такая решительная, никогда не отступавшая ни перед чем, даже перед преступлением, теперь убежала, словно за ней гнались по пятам.
— Идемте, идемте, Мартина. Мы придумаем что-нибудь другое, возьмем какой-нибудь инструмент.
Только в кабинете они вздохнули свободно. Тут служанка вспомнила, что ключ от секретера должен быть на ночном столике — она заметила его накануне во время приступа хозяина. Женщины отправились туда. Без зазрения совести Фелисите открыла один из ящиков. Но она обнаружила в нем только пять тысяч франков, к которым не прикоснулась, так как деньги ее не интересовали. Тщетно искала она родословное древо, которое прежде — она это знала — всегда лежало здесь. Ей страстно хотелось начать с него свое разрушительное дело! Но родословное древо так и осталось на письменном столе, где она его не заметила, ибо лихорадочно обыскивала ящики, вместо того чтобы хладнокровно оглядеться вокруг.
