С другой стороны, один наш друг, человек весьма известный, как-то говорил, что Испания всегда делилась на два класса: людей, которые арестуют, и людей, которых арестуют. Если подобное разделение признается, то нет необходимости спрашивать, хороша ли полиция.
Что касается выдаваемых за доносы премий, на которые несомненно уходит большая часть миллионов из нашего бюджета, то эти премии совершенно обязательны: во-первых, потому, что никто не обязан доносить бесплатно, а во-вторых, потому, что без труда и рыбку не выловишь из пруда (пословица которую мы могли бы переиначить: без труда и анархистов не… и т. д.). Одним словом, одно из двух: либо надо арестовывать, либо не надо арестовывать. Если арестовывать надо – значит, необходимы и доносчики. А раз нужны доносчики, то они должны кушать, потому что на голодное брюхо и ухо глухо. Вот почему хороши не только полиция, но и восемь миллионов, на нее расходуемых.
В Соединенных Штатах и Англии нет политической полиции.[358] Но прежде всего известно, какая путаница идей царит в этих странах; там каждый может иметь любое мнение, какое ему заблагорассудится. С другой стороны, плохо понятая свобода имеет свои крайности, и мы, читая в великой открытой книге революций, должны, как справедливо заметил один оратор, кое-что в ней усвоить и не следовать примеру слишком свободных стран, ибо иначе мы пришли бы к тому же состоянию процветания, в каком пребывают эти два народа. Богатство развращает человека, а процветание делает его кичливым, что бы там ни говорили.
Другая полиция – это гражданская. Эта еще лучше, чем первая. Среди преимуществ, которые она нам дает, достаточно упомянуть хотя бы проездное свидетельство, с которым вы можете отправиться куда хотите и куда вам разрешат. Заплатите песету – и свидетельство вам обеспечено. Представьте себе, что, в подражание Англии, у нас не было бы проездных свидетельств. Честное слово, трудно себе представить, как можно отправиться куда-нибудь без проездного свидетельства; без дорог, без каналов, без экипажей, без гостиниц – еще куда ни шло! Но без свидетельств! Тем же способом раздобываете вы себе охранную грамоту – и двух реалов вам не сохранить. Но ведь известно, что чем меньше у человека денег, тем больше у него лишних. Так что с этой точки зрения охранная грамота в особенности хороша. Правда, бывают вещи и получше, но все же она хороша.
Доказав, таким образом, с полной очевидностью, что полиция – благо, можем ли мы не присоединиться к голосам пятидесяти господ депутатов, которые потерпели поражение во время последнего голосования в палате? Правда, наше мнение немногого стоит, мы, к сожалению, не депутаты и не неприкосновенные, но зато по крайней мере в нашем распоряжении полиция. Заплатим же вкупе со своими соотечественниками восемь миллионов за то, чтобы следили за нашими разговорами, за нашими мыслями, за нашими… А если когда-нибудь полиция нас арестует, что вполне вероятно, воскликнем с истинным энтузиазмом: «Здорово же мы влопались! Но это нам стоило немалых денег!»
В нашей предыдущей статье, в которой мы защищали полицию, мы вскользь упомянули о том, что бывают на свете хорошие вещи; и, по нашему обыкновению, мы неопровержимо доказали, что одна из них – полиция. Так как мы не можем даже допустить мысли, что кто-нибудь из наших читателей способен усомниться в правильности приведенных нами доводов, то сегодня займемся тем, что докажем другую истину, еще более неоспоримую, а именно: раз установлено, что бывают хорошие вещи, а известно, что существуют слова, похожие на вещи, то, значит, следует признать, что бывают также и хорошие слова.
На первый взгляд может показаться, что все слова должны быть хорошими, раз все они служат для того, чтобы мы говорили, иначе сказать, проводили время в разговорах, что собственно и является нашей целью. Это, однако, заблуждение, и очень серьезное. Бывают слова дурные, чрезвычайно дурные сами по себе, без всяких дополнений. Каждое такое слово, взятое в отдельности, уже является целым предложением и содержит вполне законченный смысл, хотя обычно оно лишено всякого здравого смысла. Одно такое слово стоит целого рассуждения, и вдобавок оно еще само приглашает порассуждать.
Когда, например, кто-нибудь слышит слово «заговор», ему уже чудится целая драма, хотя бы на самом деле ничего подобного не было. Стоит только услышать слово «свобода» – одно это маленькое словечко вызывает представление о весьма длинной комедии. А когда кто-нибудь слышит слово «печать» – не рисуется ли ему за этим словом цензура, преодоление непреодолимого, квадратура круга, великая неразгаданная тайна? И разве мало людей, готовых узреть в этом слове страшную бездну, анархию, то самое «бог весть что», которое никому не под силу объяснить и понять? Каждое такое слово – поистине волшебный фонарь: весь мир раскрывается в них. Стоит только засветить фонарь, и с его помощью видишь все.
Эти слова, уже в самих себе заключающие точный и исчерпывающий смысл, вообще говоря плохие слова. Хороши лишь те, которые сами по себе еще ничего не означают, как, например: «благоденствие», «просвещение», «справедливость», «возрождение», «эра», «светоч», «ответственность», «продвижение», «прогресс», «реформа» и т. д. и т. п. Эти слова лишены точного и определенного смысла: один понимает их так, другой этак, а третий и вовсе никак. Они хороши, потому что мягки как воск, и принимают любую форму; они-то и дают больше всего пищи для любого разговора. Нет такого положения, которого с их помощью нельзя было бы обосновать, нет такой вещи, которой нельзя было бы при их посредстве доказать, нет такого народа, который нельзя было бы ими убедить. Именно эти слова походят на вещи.
Так вот, когда двум подобным ничего не значащим и расплывчатым словам доведется встретиться в пути, они тотчас же сливаются между собой в силу удивительного филологического сродства. От этого в них не прибавляется смысла; наоборот, вместе они обычно значат как будто даже еще меньше, чем взятые порознь: здесь эти хорошие, эти чудные слова имеют обыкновение превращаться в то, что мы в просторечии зовем чудными словами. [360]
Такие мысли пришли нам в голову, когда мы выводили на бумаге заголовок этой статьи. О слове «пока» мы сейчас ничего не скажем, по никто не станет отрицать, что словечко «что» мало что значит, когда стоит особняком. Вот вам два превосходных слова, и пусть они соединяются, как им будет угодно. Слейте словечки «что» и «не» – вы получите «нечто». Но ведь всякому известно, что нечто – это что-то ускользающее от наблюдения, то есть оно ничто и ничего не означает. Вставьте в предложение словечко пока и спросите, например: «А пока – что вы думаете предпринять? А пока – что у нас делается?» и придется ответить: «Ничего!..» Значит, оба эти слова – пустышки, и тем самым они – хорошие слова. А соедините между собой словечки «пока» и «что» – и вы получите «пока что», то есть сумму и завершение всех на свете пустышек.
Мало найдется в наши дни слов столь хороших, столь полезных, столь модных; мало есть среди всех чудных слов таких, которые могли бы с такой же легкостью превращаться в чудные слова. Что сулит нам это «пока что», услышанное из ваших уст? Да ведь это – меч Александра, разрубающий любой гордиев узел,[361] это – универсальный бальзам, исцеляющий от любых недугов. Сколько труда пришлось бы нам взвалить на себя, если бы у нас не было возможности на все ответить: «пока что…»?
Как смягчают эти слова наш любой нелюбезный ответ! Вернее сказать, что благодаря им не бывает нелюбезных ответов. И всякий, кому ведом сухой отказ, сумеет по достоинству оценить чудные слова. Они как вода, которую подливают в вино, чтобы лишить его терпкости. Приведем пример. «Нет» значит только «нет». Но если вместо «нет» вы скажете «пока что нет», то (особенно, когда вы разговариваете с круглым дураком, как это обычно и бывает) оказывается, что хотя вы сказали то же самое, вы произнесли нечто весьма значительное. А что вам стоит сказать парой словечек больше?
Раз люди, даже весьма просвещенные, убедились в этой истине, могут ли они не употреблять постоянно эти словечки?
Пусть на них изо дня в день сыплется град прошений и ходатайств; пусть меняется, как ему угодно, Положение о нравах; пусть кричат со всех трибун и во всех газетах о свободе печати, – на все это вы получите от них, в виде ответа, не сухое «нет», а: «пока что рано». Требуйте больших гарантий, добивайтесь подлинной неприкосновенности личности, потому что всякая неопределенность в этом отношении нелепа, – вам ответят: «Мы это хорошо видим, и даже с болью душевной; но пока что это было бы преждевременно. Для того чтобы народом хорошо управляли, чтобы он был счастлив, необходимо распространить просвещение. Для того чтобы народ обрел свободу, ему следует многое познать… и стать достаточно просвещенным… Посмотрите хотя бы на Грецию или на Рим: да, это были свободные народы!.. Но чего только они не знали! Какие это были просвещенные народы! Может ли Испания XIX века сравниться с Грецией времен Ликурга или Римом времен Нумы?» [362]
