Острота взгляда в этой книге необыкновенна; но удивительнее всего то, что так жестко и трезво написанное произведение обладает еще теплотой и нежностью, оно замечательно жизненно и нигде, несмотря на всю безжалостность, не напоминает идейный скелет. Полнота происходит здесь не из-за фантазии, а из-за острого зрения.
Книга Глэзера замечательна не только в литературном отношении, она неоценима как документ эпохи.
1928«Люди после войны»
Новый роман Ганса Зохачевера[160]
Приблизительно два года тому назад Зохачевер написал роман «Воскресенье и понедельник» – весомое, сильное произведение, замечательное по наблюдательности и описанию среды, неумолимое в изображении безнадежности, лишенное дешевой человечности, но зато рассматривающее проблемы существования, которые становятся проблемами жизни, – одно из лучших немецких прозаических произведений. Его следующая книга кажется полной противоположностью: «Влюбленная пара» – это очень нежная, словно написанная серебристыми красками, новелла, построенная осторожно, но в то же время остро, проникающая в те сферы, где все становится загадочным и относительным. Теперь вышел роман «Люди после войны» (издательство «Zsolnay»), интересный уже самой темой.
Без сомнения, сегодня еще невозможно охватить в творчестве все проблемы послевоенного времени; это время еще слишком близко, чтобы мы могли проявить достаточно объективности. Поэтому Зохачевер отказался от того, чтобы написать роман о времени, он подошел к материалу иначе. Он рассматривает тему в противопоставлениях, и благодаря этой замечательной идее ему удается избежать какой бы то ни было пространности и все-таки сказать самое главное. Он противопоставляет друг другу двух персонажей: один из них, Бранд, еще полностью принадлежит прошлому, второй – Рок – уже смотрит в будущее. Через несколько лет после войны они сталкиваются снова, испытывая странную тягу друг к другу из-за того, что непохожи, и из-за того, что когда-то пережили вместе. Своей инакостью они доводят друг друга до кризиса, который каждый из них осознает и которому каждый из них отдается. И благодаря этой готовности обоих пережить кризис в книге возникает особая концентрация проблемы, роман наполнен полемикой, которая благодаря точности формулировок и ясности мысли снова и снова приковывает ваше внимание. Здесь уже подводится итог, важный для нас, потому что это – общий итог.
Для книги одного этого могло быть более чем достаточно. Но Зохачевер идет дальше: он рассматривает еще одну большую проблему. Ее воплощают три женщины, каждая из которых представляет собой один из современных типов. Здесь автор достигает такого многообразия отношений и взаимовлияний, такой многозначности нюансов и отражений, что это иногда замедляет действие; но снижение темпа покажется недостатком только поверхностному читателю, ищущему развлечения. Эту книгу надо читать медленно, потому что – и это чувствуется – писалась она тоже медленно. Автор экономил на каждой строчке.
Вдруг, почти неожиданно, в дискуссию вторгается эпизод, наполненный острейшим драматизмом и потрясающий до глубины души: смерть мелкого бюргера. Без преувеличения можно сказать: то, как на нескольких страницах показана жизнь и смерть человека, как воссоздается мир, честный, добрый, простой мир, в который врывается ураган смерти, – настоящий шедевр.
Потом в книге появляется еще фигура матери, настоящей матери, с ее маленькими заботами и огромной любовью, матери, знакомой каждому человеку, потому что она напоминает его собственную.
Зохачевер этой книгой хотел сказать очень многое. И сказал. Его книга хороша. Больше того – она ценна. Еще больше – она полезна.
1929Во время пребывания в Давосе у меня появилось несколько друзей. Среди них и Эммерих Гааз.
Он был самым молчаливым из нас. Он сразу же вызывал симпатию свой беспримерной скромностью, сдержанностью, добротой, бескорыстностью, отзывчивостью… Он вызывал также глубочайшее уважение, когда, несмотря на трагичную судьбу солдата, боролся за свое искусство и создавал произведения мощнейшего воздействия… А еще он вызывал любовь у тех, кто видел, как этот молчаливый человек переносил свои страдания.
Незаметная заминка в разговоре, легкое дрожание рук, едва видимое напряжение вокруг глаз и улыбка, улыбка, почти просящая прощения, разрывающая сердце, болезненная, героическая улыбка – это невыносимая, судорожная боль пронизывала его тело, сотрясая и раздирая его, она неистовствовала, терзала, мучила… Но заметны были только легкое дрожание рук, чуть трясущиеся губы и улыбка, эта беспомощная, болезненная улыбка, которая почти просила прощения за то, что тело так страдало.
Час за часом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом переносил этот молчаливый человек последствия ужасных лет в плену – и при этом сохранял такую бодрость, такую доброту и предупредительность, что ты с прискорбием и почтением понимал: этот человек больше своей судьбы.
Иногда поздним вечером он нарушал свое молчание. И из немногих слов, из намеков, кратких замечаний, которые он произносил, возникали картины ужаса, годы ада, которые он пережил, годы, каких еще никто не описал. Если бы у него еще было время, чтобы снять их со своей души, придать им форму и структуру, возникло бы произведение потрясающей силы, намного крупнее всего того, что написано о войне. Те немногие работы, на которые у него хватило времени, показывают, какой серьезностью, какой силой, какой волей и каким мастерством он обладал.
Я знал его только несколько недель; но мне кажется, что умер мой многолетний друг, брат, товарищ.
1929Тенденциозны ли мои книги?[162]
На вопрос о том, преследовал ли я своей книгой «На Западном фронте без перемен» какую-либо конкретную цель, могу откровенно сказать, что мои воспоминания о масштабной войне просто отражают то, что видел и пережил я сам, как и миллионы моих товарищей, на протяжении пяти лет этой кровавой бойни. Справедлив ли столь часто упрек в мой адрес, что моя книга имела зловредное воздействие на молодое поколение, что она порочит благородное чувство патриотизма и сам смысл героического – с незапамятных времен высшие добродетели тевтонской расы? Если мною вообще владела какая-либо основополагающая идея, то это любовь к отечеству в подлинном и благородном, но не в узком и шовинистическом смысле слова, а в духе почитания геройства. Однако это вовсе не означает слепого поклонения кровопролитию на полях сражений, а также одобрения современного ведения войны с ее вооружениями и техникой. Война во все времена являлась жестоким инструментом тщеславия и властолюбия, что неизменно вступало в противоречие с основными принципами справедливости, присущими всем морально здоровым людям. Даже серьезное попрание самой справедливости не может придать законность войне как явлению.
До периода 1914–1918 гг. мы были приучены видеть лишь сияющую героическую сторону войны. Учебники истории рассказывают о славных деяниях отважных героев. Их непреходящий авторитет базировался на том, что они сражались и умирали за свое отечество. Эти люди были бессмертными, их почитали как смелых и бесстрашных. С появлением более современных и высокоточных видов оружия, с применением тяжелой артиллерии, аэропланов, танков и химического оружия, с внедрением боевых машин, производимых на военных предприятиях и ставших характерной чертой современной военной техники, смелость солдата, не испытывающего страха перед противником, невольно капитулировала перед чисто пассивным мужеством, которое сродни восточному фатализму.
В последние два года войны техническая организация военных операций достигла таких удивительных успехов, что каждый из них в отдельности определялся порой фактором случайности. Многие полковые солдаты почти полностью были перебиты в окопах, причем за два-три года позиционной войны им редко когда доводилось встретиться лицом к лицу с противником, пожалуй, за исключением военнопленных, что случалось, однако, в результате каких-либо решающих военных операций. Изжило себя понятие «война» в старом, героическом смысле слова. Родилось бессмысленное, внушающее ужас понятие, в рамках которого сугубо механическая сила громила, подавляла и коверкала все вокруг. Засевшему в окопе солдату ничего не оставалось, кроме как ждать в пассивном отчаянии, что он может стать мишенью, как суждено было стать мишенью сотням и тысячам его товарищей. Если же солдат останется целым и невредимым, то дело тут вовсе не в личной отваге, а в том, что удача, т. е. судьба, не отвернулась. Хотел бы привести пример. Предположим, в составе роты солдат мы рассредоточились в линию обороны. Каждый пятый попадает под трибунал. Удастся ли мне уцелеть? Или суждено будет погибнуть? Мне останется только смиренно ждать, как распорядится судьба. Во все времена личная отвага и мужество вызывали восхищение, и так будет всегда, пока их проявление не станет бессмысленным. Конфликты в политической и дипломатической сфере между государствами также следует улаживать соответствующим образом. Только тогда война получит оправдание, когда под угрозой окажутся оборона и ultima ratio[163] и снова, как по воле гуннов в раннем Средневековье, будет поставлено под вопрос дальнейшее существование цивилизации.
